Ирина Муравьева - Филемон и Бавкида

Муравьева Ирина

Филемон и Бавкида

Ирина Муравьева

Филемон и Бавкида

Повесть

1

В загородном летнем доме жили Филемон и Бавкида. Солнце просачивалось сквозь плотные занавески и горячими пятнами расползалось по отвисшему во сне бульдожьему подбородку Филемона, его слипшейся морщинистой шее, потом, скользнув влево, на соседнюю кровать, находило корявую, сухую руку Бавкиды, вытянутую на шелковом одеяле, освещало ее ногти, жилы, коричневые старческие пятна, ползло вверх, добиралось до открытого рта, поросшего черными волосками, усмехалось, тускнело и уходило из этой комнаты, потеряв всякий интерес к спящим. Потом раздавалось кряхтенье. Она просыпалась первой, ладонью вытирала вытекшую струйку слюны, тревожно взглядывала на похрапывающего Филемона, убеждалась, что он не умер, и, быстро сунув в разношенные тапочки затекшие ноги, принималась за жизнь.

Она хлопотала и торопилась, потому что к тому моменту, как он проснется, нужно было приготовить завтрак, сходить за водой, вымыть террасу - грязи она не терпела. Питьевую воду набирали из колодца, а та, которая шла из садовых кранов, считалась недостаточно чистой, поэтому ею только умывались, мыли посуду, стирали. Ночью был сильный дождь, глинистые дорожки скользили. Боясь упасть, она осторожно ступала надетыми на босу ногу галошами, перегнувшись на правую сторону, где вспыхивала от ее неловких движений ледяная прозрачная вода в узком и высоком эмалированном ведре.

- Женя! Евгень Васильна! - дребезжал Филемон. - Который час?

Она приотворяла дверь с террасы:

- Да уж десятый, Ваня. Вставай. Прошла голова?

- Померяй-ка лучше, - прокашливался Филемон. - А то кто его знает...

- Береженого Бог бережет, - успокаивала она и, присев на краешек постели, охватывала его руку черным резиновым рукавом измерительного аппарата. Оба затаивали дыхание. Бульдожий подбородок Филемона мелко дрожал от слабости. - Ну, вот и хорошо, - облегченно вздыхала она. Вот и молодец. Сто сорок на восемьдесят. Иди чай пить. Скоро Аленушку привезут.

Три года назад младшая дочь Татьяна родила большое бледное дитя. Татьяна была не замужем, и долго никто не обращал на нее внимания - до того она походила на отца, вся в его бульдожью породу. Но вот наконец съездила в туристическую по Венгрии и Чехословакии и вернулась оттуда беременной.

"Он у меня женится, мерзавец! - грохотал Филемон. - А не то в порошок сотру! Полетит из органов, сукин сын! Куда Макар телят... Ишь распоясылись!"

Но время шло, Татьяна так и жила нерасписанной, таскала свой острый живот на предзащиту, стучала ночами на машинке, пропадала в библиотеке, а за месяц до родов получила-таки кандидатскую степень и место старшего преподавателя в Политехническом институте. Это, наверное, заставило призадуматься работника органов с небольшой ранней лысиной и аккуратным лицом, который хоть и не женился, но не избегал ее, иногда ронял сквозь каменные губы нерешительные предположения о трехкомнатном совместном кооперативе и на второй день после рождения ребенка принес в роддом кулечек подтаявшей маслянистой клубники.

Девочку назвали Аленушкой, и чем старше она становилась, тем меньше подходило ей это сказочное длинное имя. Обезумевшая от материнских инстинктов Татьяна раскормила бедную Аленушку до подопытных размеров. В три года она выглядела на шестилетнюю, и вещи ей приходилось покупать в той секции "Детского мира", где было написано "Одежда для младших школьников". С песнями, причитаниями, игрушками, книжками, колотушками усаживали за стол плотно обернутое салфеткой мучнистое с огромными бантами создание и заталкивали в упирающийся рот булки с паюсной икрой, куски молодой телячьей печенки, черную смородину, тертую с сахаром, заливали густым морковным соком. Спеленутая салфетками Аленушка пробовала сопротивляться, кричала басом, колотила плотными ножками по высокому детскому стульчику. "А вот летит, летит, летит воробышек, - умоляла Татьяна, - а вот мы его сейчас - ам!" Аленушка давилась, ее рвало съеденным, и тут же ее умывали, переодевали в чистое для младших школьников, дрожащими руками мазали новую икру на новые булки, пронзительной машиной давили бугристую рыночную морковь...

- Вставай, Ваня, - говорила Бавкида. - Сегодня Аленушку привезут.

- Ну? - радостно ужасался Филемон. - На рынок, значит, надо, а, Жень?

- Сходим, сходим, пока жары нет. Или ты дома оставайся. Я одна.

- Да чего одна? Я с тобой, - дребезжал он. - Э-хе-хе... Вместе жили, вместе помирать будем... Э-хе-хе...

Она следила, чтобы он не забыл принять все свои лекарства, капала в его мутные выпуклые глаза заграничные капли, лезла под кровать и, расставив огромные растрескавшиеся пятки, долго шарила там в поисках его закрытых башмаков на микропорке. Вместе шли на рынок, и так же, как он, она суетливо здоровалась со знакомыми, хвалила хорошую погоду, расспрашивала про здоровье, льстила чужим детям в колясках и даже посмеивалась так же, как он: "Э-хе-хе, хе-хе..."

Иногда на Филемона находили приступы ярости. Она пугалась их, потому что каждый такой приступ мог кончиться инсультом. Поселковые мальчишки ломали рябину, сидя верхом на чужом заборе. Филемон набухал лиловой кровью и бросался на забор с высоко поднятой палкой, украшенной тяжелым набалдашником: "Я вас сейчас! Хулиганье поганое! Убью сволочей!" - хрипел он. Она сзади хватала его за локти: "Пойдем, Ваня! Брось ты их! Ва-а-ня!" Тяжело отдуваясь и дыша со свистом, Филемон продолжал свой путь к станции, медленно успокаиваясь: "Ну, сволота! Ну, погань! Перестрелять не жалко!" И опять она поддакивала: "Да уж, конечно... Мараться об них... Себя бы поберег!" - "Порядка нет, Евгень Васильна! - грустнел бледно-лиловый от недавнего гнева Филемон. - Потому такое поведение, что ни в чем никакого порядка... Распустились..." - "Молчи ты, Ваня, - пришептывала она и тут же улыбалась кривой лицемерной улыбкой: - Ты смотри, кого мы встретили! Сколько лет, сколько зим!" - "Э-хе-хе, - обмякал Филемон, смешно приседая от косноязычного умиления при виде очередного знакомого с колясоч-кой. - Вот, значит, кто нас опередил! Нам поди и смородины на базаре не оставили? Э-хе-хе..."

После обеда к дачному забору подъезжала ведомственная машина. Нерасписанный зять помогал доставить Аленушку к деду с бабкой. Из машины вылезала худая с тяжелой челюстью и ярко-белыми ломкими волосами Татьяна, изнемогая под тяжестью заснувшей дочери. Они кубарем скатывались с лестницы ей навстречу. "А вот и наши, а вот и наши, - сюсюкал Филемон. - Давай, Женя, на стол накрывай. Вот и приехали. Внученьку дедушке привезли..." Пообедав, уставшая Татьяна в открытом сарафане собирала ягоды или качалась в гамаке с газетой, а они наполняли водой пластмассовую ванночку, выставляли ее на солнце и вдвоем, стукаясь сгорбленными плечами, купали в ней пузатую, перекормленную Аленушку, которая, выпучив голубые глаза в небо, расплескивала мыльную воду своими пухлыми, неповоротливыми руками. Вечером Татьяна, подчернив брови и густо намазавшись розовой помадой, торопилась на электричку, а они оставались с Аленушкой. Тогда Филемон начинал читать ей сказки: "Я б для батюшки-царя родила богатыря", - бормотал он, сам засыпая и монотонно покачивая детскую кроватку. Аленушка громко икала. "Ай беда какая! сокрушался Филемон. - Водички ей, Женя, малиновой водички внученьке..."

Наикавшись и наглотавшись малиновой воды, Аленушка засыпала. Филемон разворачивал газету. Она домывала посуду узловатыми плоскими пальцами. Усталость одолевала ее, и в голову лезли мысли о том, что завтра нужно опять пойти на базар (забыли купить ревеня - у Филемона нелады с желудком!), перестирать все Аленушкины маечки, вымыть наверху комнату, потому что в пятницу Татьяна может приехать не одна, а с уклончивым нерасписанным зятем, и тут уж надо в лепешку разбиться, но обеспечить им семейный уют, и вкусный обед, и чистое, лоснящееся, сытое до икоты дитя, чтобы у нерешительного мужчины с ранней лысиной и каменными губами появилось твердое ощущение, что вот это и есть его дом, дача, жена и дочь.

"Нет, - хрипел Филемон, грозя куда-то в газету седовласым дрожащим кулаком. - Нет, при хозяине бы такого не было! Перестреляли бы всех к такой-то матери!" Возводил закапанные заграничным раствором мутные глаза на небольшой портрет в траурной рамке. Большеносое, черноусое лицо, снизу подпертое жестким воротником военного френча, ласково и коварно щурилось на Филемона. "Эх-хе- хе, - вздыхал тот, успокаиваясь, - эхе-хе, Евгень Васильна... - И тут же понижал голос: - Женя, я думаю, сообщить бы надо, что еврей этот иностранные газеты достает и читает - это раз, а самое-то главное - "голоса" ловит. С ихнего балкона все слышно. Меня не проведешь! Сообщить бы надо, Евгень Васильна..."

Она насухо вытирала чистым полотенцем растопыренные пальцы: "Себя побереги, Иван Николаич! Ты свое отслужил! Куда теперь сообщать?"

В глубине души ей казалось, что в свое время Филемон допустил промах, слишком рьяно отстаивая ценности комсомольской юности и не соглашаясь на признание каких бы то ни было ошибок известного периода. Его фанатическое упрямство и привело к тому, что сейчас, в старости, у них не было персональной машины с шофером, приходящей прислуги, дачи в Барвихе. Была, правда, однокомнатная квартира в доме на Кутузовском, была хорошая пенсия, ведомственная поликлиника, заказы два раза в месяц. Но у других-то, помельче Филемона, не имевших за спиной долгие годы ответственной работы в ЦК Узбекистана, - у других-то было больше! И она жалостливо смотрела на своего честного несгибаемого старика, уткнувшегося в газету под портретом большеносого покойника, и думала, что, конечно, он опять прав: сообщить-то надо бы, но времена наступили такие, что и не знаешь: куда сообщить? Кому? Как бы не засмеяли...