Сергей Семенов - Призывной

Сергей Терентьевич Семенов

Призывной

Илья Данилов, крупный неуклюжий мужик лет 35, с большой белокурой бородой и грубыми чертами лица, сидел в своей избе и починял хомут. За столом, нагнувшись, шила его жена, Аксинья, угрюмого вида плечистая баба с заметно отдувшимся животом. Около, нее складывал из лучинок какую-то клетушку мальчик лет 3-х, Федька, а на лавке, свернувшись, спала девочка лет 9-ти. На столе около нее лежала грифельная доска, на которой она, вернувшись из школы, делала задачу. Над столом горела лампа и освещала желтым мутным светом темную избу. Илья, сшивая оборванный гуж, тихо мурлыкал какую-то песню.

Стукнула калитка, и вслед за этим хлопнула, отставая от косяков, набухшая от мороза дверь, и в избу вошел отец Ильи, старик лет за 70 и, начиная расстегивать теплый овчинный полушубок, каким-то неестественным, как будто не своим голосом, проговорил:

– - Ну, сынок, с радостью тебя.

Илья поднял голову и вопросительно взглянул на старика.

– - Войну объявили, -- объяснил старик.

– - Кто тебе сказал? -- с испугом спросил Илья.

– - Из волости сейчас приехали, там объявку читали.

– - С кем же, с Англичанкой? -- опять спросил Илья.

– - Нет, с Япошкой этим. Вот, что грозился-то все… Грозился-грозился да и догрозился.

Из рук Ильи вывалился хомут и стукнулся клещей о пол. Лицо его вытянулось и побледнело. Аксинья бросила шитье и, вытаращив от испуга глаза, глядела на старика.

– - Из-за чего же, Господи! Чего они не поладили! -- воскликнула Аксинья, и лицо ее вместе с испугом выражало и недоумение.

– - Из-за чего?.. Известно, нехристи, -- убежденно проговорил старик. Раздавшись и убравши одежину, он подсел к печке и, засовывая озябшие руки под мышки, продолжал:

– - Азиаты они… Если бы они были крещеные, -- крещеный человек совесть знает. Если мы, примерно, одной веры-то, нешто мы пойдем самовольно зачем в Щукино или Березовку?… Уж нешто озорник какой… А у них нет этого… Что увидал, понравилось, то ему и давай… Наши там, видишь ли, как говорят, у Китайца одно место сняли, настроили там городов, дороги провели, а на том месте-то золотая гора объявилась… Несметное богатство в ней… Ну, их завидки и взяли… Давай, говорят, эту золотую гору-то отобьем… И напали на нас исподтишка, да что, говорят, натворили-то, -- все корабли наши повредили.

– - А где же они раньше-то были? -- с негодованием проговорила Аксинья. -- Облупили им яичко-то, а они и рот разеют.

– - Ну, вот, им и хотят зубы-то вышибить.

Илья, помолчавши несколько минуть вздохнул и проговорил:

– - А, пожалуй, потребуют.

– - Кого? -- как будто не понимая, спросил старик.

– - Меня, знамо! -- воскликнул Илья, и в голосе его прозвучала досада на то, что его не понимают.

– - Зачем же? Ты, чай, к Новогеоргиевской причислен?..

– - А как нехватка выйдет?

– - Ну, вот, нехватка, чай там есть кто-нибудь… Опять там нешто долго чесаться будут? Живо его разделают.

– - Как задастся…

– - Задастся… За нас небось сам Бог… Вся сила на нашей стороне.

Илья больше не возражал, и снова взялся за хомут. Но руки его были не так тверды, как прежде.

– - А если возьмут тебя, -- заговорила Аксинья, -- что будешь делать? -- Илья молчал. -- Ребята малые, старик старый, младший брат от нас отшатнулся, нанять нам не на что, как будет с хозяйством управляться?

Илья представил, что ожидает его и его семью, и в груди у него похолодело. Будущее представилось ему необыкновенно страшным. Он видел, что очень может быть, в самом деле, не сегодня, так завтра, его потребуют на службу. Придут и оторвут от дома, от жены, от ребят, от всего, что ему так мило и дорого… Оторвут сразу и… может быть навсегда… Нешто можно рассчитывать воротиться… нонче какие снаряды пошли… Он, -- наводчик, всегда около самого огня, если в его пушку ударит, его первого убьют; а то и свои орудия лопаются…

И он вообразил, что приближается его конец, он обречен на смерть… Все он должен выдавить из своего сердца и со всем проститься. Ему ударило в голову, и помутилось в глазах. Он уже не видал ни хомута, ни оборванного гужа, ни шила с ремнями. И он поднялся с места и пошел за перегородку, повесил хомут за печкой и долго стоял там, держась за колышек.

У старика возбуждение от полученной новости прошло, и он весь опустился и сидел сумрачный, как будто сердитый.

– - Ужинать бы что ль собирали, да я на печку пользу, -- упавшим голосом проговорил он.

– - Малашка, вставай, убирай свою доску, ужинать буду собирать, -- крикнула Аксинья на спящую дочь, сама поднимаясь с места, и в голосе ее слышались слезы.

Девочка быстро вскочила и стала оправлять сбившийся платок. Услыхав плачущий голос матери, она испуганно вскинула на нее глаза и проговорила:

– - Мамка, о чем ты?

– - Нешто ты не слыхала: война поднимается, тятьку на войну угонят.

– - Ну да! -- воскликнула девочка, и сейчас же глаза ее налились слезами, она подскочила к матери и всхлипнула. Глядя на них, заревел ничего не понимавший Федька. Илья, стоявший за печкой, тяжело и нервно ступая, бросился из избы и, затворяя за собой дверь, так хлопнул ею, что дрогнули стекла и над столом покачнулась лампа.

– - О, шут вас дери! -- выругался старик, поднимаясь с места. -- И чего разревелись? Може Бог милостью взыскивает, а они плачут. Умрет на поле бранном за Бога, за царя, -- в Царство Небесное попадет, за нас Бога умолит. Эх, вы, скотина бестолковая…

Пошли дни за днями. Скоро началась весна. С каждым днем оголялась мокрая земля, набухали почки на деревьях, прилетели и запели скворцы. Все это, прежде так радовавшее сердце Ильи, теперь нагоняло на него невыразимую тоску. Он думал, что, может быть, это последняя весна, что другой он уже не увидит! И когда это слово отчетливо выяснилось у него в сознании, его драло морозом, за сердце его точно кто схватывал, в голове у него мутилось и в глазах бегали зеленые круги. Что-то страшное, кошмарное охватывало его и забирало над ним все большую силу.

– - Зачем же это? Зачем? -- спрашивал он себя. -- Почему не младший брат, забулдыга, ушедший из дома, прогнавший от себя жену и шатающийся где-то по городским притонам? Почему не Василий Монахов или Алексий Старшинов? Они его ровесники, но, как бывшие побогаче и похитрее, подкупили полкового доктора, и их забраковали и вернули с места, а он по бедности и простоте не мог этого сделать, отслужил свой срок и вот теперь должен готовиться бросить все и итти Бог знает куда и для чего.

С каждым днем тоска его разросталась. Он сделался каким-то вялым, похудел, мало ел, плохо спал. И сны он видел нехорошие, тревожные. Часто он видел себя на батарее и слышал сердитую ругань начальства. Ругающееся начальство снилось ему потому, что у него изо всей службы ярче всего остались в памяти только эти начальнические черты. Другой раз на него нападали японцы. Японцы снились ему не людьми, а мошкарой. Они нападали на него всегда в бесчисленном количестве, маленькие, черненькие и такие смелые, что лезли в рот, нос, уши. Он их брал горстями и откидывал от себя, а они все лезли. Он утомлялся в неравной борьбе и, обессилевший, начинал кричать. Криком он будил жену, и та, проснувшись и узнавши, в чем дело, вместо того, чтобы успокоить его, принималась плакать… Это еще более расстраивало его.

На Пасху приехал кое-кто из живших в городе и стали говорить, что дела на войне идут хорошо. Японцы войну объявить-то объявили, но нападать боятся. Видно, не хватает силенки. Очень просто, что и без боя замиренья попросят. Куропаткин надеется так их расчесать, чтобы они вовек не забыли, как трогать Россию.

– - Тогда, может быть, нас не потребуют? -- с загоравшейся надеждой спросил Илья.

– - Знамо не потребуют, на что ж вы там нужны.

– - "А что если и вправду не потребуют", -- подумал Илья. Опять у него отрыгнуло сердце и он провел первые дни праздника как в прежние годы. Он был весел и беззаботен, нежен с ребятишками, разговорчив с соседями.

Но этак шло только до конца недели. В конце недели получился первый удар с войны. Японцы начали действовать. Они потопили наш главный броненосец со всем начальством. За первым пошли другие удары. Японцы высадились там, где их никто не ожидал. Потом они прогнали наших с реки Ялу и грозились пойти дальше. Потом они отрезали Порт-Артур и обложили его кругом.

Про японцев рассказывали чудеса. Говорили, что они очень юрки, сметливы. Особенно поразило Илью в них то, что они ухитрились в одном мести обрезать проводы к фугасам. Илья считал это невозможным, но дело было сделано, он терялся и тупел от недоумения. Да, -- согласился он, -- видно у нас против их еще кишка жидка…

Илья, как и в обычное время, пахал, сеял, но на каждой полосе он думал, что, может быть, свои посевы собирать не придется. Не придется больше и ходить по этим полосам…

Однажды он был на базаре и зашел в трактир. В трактире, как и везде, только и разговору было, что о войне. За одним столом только что прочитали газету и вели горячий разговор. Один из этой компании с русой бородой, в новой суконной поддевке, торговец сапожным товаром, с жаром говорил: