Аплодисменты - Experience Creator

Лишь только N вышел на сцену, зал охватила волна восторженных окликов. Дождавшись окончания бурных аплодисментов, он, искренне улыбаясь, начал свою речь:

«Вот и пришло время выбраться из моей берлоги самолюбования. Я был бы лицемерным лжецом, сказав, что рад вас видеть, но не хочу и обидеть своею холодностью, так что ограничимся дружелюбным приветствием. Не из личного желания выхожу я вновь на сцену, а ради важной цели, о которой намерен поведать вам позднее. Бывало ли у вас такое осознание, будто бы должны непременно совершить что-то, а если не совершите, то и винить себя будете всю оставшуюся жизнь? Как если бы, проходя мимо озера, увидели тонущего и при возможности спасти, не спасли бы. К осознанию миссии своей приходил я постепенно, и сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что все будто предшествующие события подводили меня к этому поворотному моменту в жизни. Миссия моя неоценима человеком, от того, в вашем мнении и не нуждаюсь вовсе, но до тех пор, пока не исполню ее – я преступник, укравший у вас ценный опыт. Поэтому – гоните, отвергайте, презирайте и критикуйте меня, так как чтобы миссию свою исполнить я должен чувствовать боль, а коли боли нет, то и творить незачем.»

По завершению речи, зал заполнился тишиной. Спустя только несколько мгновений, начал раздаваться звук одиночных, неуверенных аплодисментов, а за ними по цепочке и весь зал разразился шумом ликующей толпы. N смотрел на лица аплодирующих ему, но не видел в них понимания. Овации эти были не от осознания, а от стыда признаться себе и другим, что не поняли о чем была речь. И действительно, не многие поняли выступающего. Один из них – старичок, стоявший в конце зала, в свободной белой рубашке, с седыми волосами и добрыми, искренними глазами. Он смотрел на оратора с понимающей улыбкой на лице и в глазах; от того и хлопать не стал – потому что знал, что ему-то как раз отсутствие аплодисментов и нужно.

Другой – мужчина в черном костюме и с серьезным лицом, сидевшей на переднем ряду, холодным взглядом смотрел оратору в глаза. Он тоже не хлопал, но по другой причине. И хоть приятно было N, что восхищаются им, да только понимал в глубине души, что именно с этим то он и борется, для того то он и уходил со сцены, чтобы «другого» – кому эти аплодисменты нужны, победить. И для того возвращается, чтобы «другому» доказать, что уходил он не потому что восхищения не способен заслужить, а потому что восхищение это ему и не нужно.

В этот момент, и поймал он взгляд старичка, того самого, что глядел на него с легкой улыбкой. И вдруг ему так стало стыдно перед ним – взглядом своим, он говорит будто ему: понял я, что обманщик ты, вот неискушенный народ тебе и верит. А от аплодисментов то ты и не отказываешься, будто заслужены они.

«Чего же вы хлопаете? Я же говорю, что не из благородства на сцену вышел, а чтобы «ему» больно сделать!» – не выдержав, крикнул он в толпу.

«Гений!» – крикнул кто-то из зрителей.

«Вот вы народ, говорю же вам: я лишь ребенок, жаждущий признания. Осознавший и уверовавший в бесталанность свою и направивший от отчаяния все силы свои на доказательство обратного. Я ребенка то этого победить и хочу, а вы лишь кормите его! Да чего я от вас хочу, вы же сами точно такие дети, безмятежно в незнании своем живущие.»

«Ну вы поглядите, точно гений!» – выкрикнул кто-то вновь, после чего зал заполнили аплодисменты.

Стоял N в растерянности, распираемый изнутри противоречием: хотелось броситься ему в толпу, окружить себя людьми с восторгом смотрящих на него, чего бы он не говорил; и одновременно с этим, другая часть него хотела всем и каждому указать на их глупость, на ошибку великую, снобическую, после чего развернуться и убежать в лес, чтобы не видеть никого.

Смотрел он на хлопающих ему людей не только с разочарованием о непонятой мысли, но и с некоторым высокомерием: сам он в жизни ни кому не аплодировал. И тут взгляд его остановился на человеке в черном. Вмиг все высокомерие его испарилось, и даже появился какой-то страх. Хотел он увести от него свой взгляд, но не мог: слишком холодно-безразлично смотрел на него этот человек. Так и простоял он до окончания оваций. А как в зале стихло, человек в черном вдруг задал ему вопрос:

«Вот вы говорите о миссии своей. Причем говорите претенциозно, уже как будто исполнив. И при том наше мнение обесценивая, говоря что "неоценима миссия человеком". Так как же вы тогда миссию свою исполните, ведь если оценить человеком её невозможно, то и не поймете: хорошо её сделали или нет. Или вы себя уже в "сверхчеловеки" записали? Я, знаете заметил ваш высокомерный взгляд, нелюбовь вашу к зрителю: оттого это, что готовитесь в глупости упрекнуть любого, кто "миссию" вашу не оценит. А коли не нужен вам зритель, то зачем же вы наше время тратите, засоряя пространство информационным шумом своим? Все уже придумано давно до вас, от чего же вам не пойти в лес и творить миссию свою для себя, без претензии и без ожидания?»

Слушая эту речь, N начал постепенно заполняться изнутри холодным, опустошающим страхом – нашелся таки человек, который видит его насквозь, и не стесняясь ему об этом прямо говорит, да на глазах у всех зрителей. Хотел было он начать оправдание свое, как опустился занавес. Думал N, как же объяснить человеку в черном – да, именно ему одному, а не зрителям, противоречие свое. Причем объяснить так, чтобы безразличие сменилось на восхищение. Тут вспомнил он лицо старичка, улыбающегося ему из конца зала. Понял он вдруг, что тот его не пристыжал, а понимая, из сострадания улыбался.

Захотелось ему выйти из-за занавеса, и рассказать все: рассказать, что он действительно обманщик, кажущийся больше чем он есть, но желающий страстно стать тем, кем кажется; рассказать о миссии своей, о том, что не осуществлять ее он и не может вовсе, но от осознания бессмысленности, от страха того, что не оценят ее, начать не может; рассказать о том, что зрителя не он не любит, а «другой», тот, кто аплодисменты эти считает вполне заслуженными, рассказать о том, что он на сцену ради человека в черном и возвращается, чтобы тому «другому» причинить боль.

Как вдруг,