Александр Терехов - Рассказы Страница 10

Шаркает публика в черных шубах, шапках, платках, полупустой холодный цирк, пьяные фигуры, тяжело усаживается на место подсадка, оскорбленно окаменев на мое свойское подмигивание, пошла фонограмма, свет ежится до красного пятачка, за кулисами хрупкая "из полета" просит у клоуна "кислородную палочку-сигарету, одна на двоих с партнершей; но уже пора, и руководитель полета Херц удивляется сыну: "Слава, какое "писать" - я на работу иду!" Все оставляют тапки у выхода - и... парад-алле!

Безымянные разговоры: "Были в Штатах. Руководитель делегации собрал программу: "Товарищи, у нас в стране принят известный указ. На банкете поэтому-только сок". Смотрю я: все наши сидят со стаканчиками сока, кислые и злые. Думаю: летом мне на пенсию. Да чего мне могут сделать? Подхожу к негру-официанту: "Виски!" Он плеснул грамм сорок в рюмашку. Я: "Но. Биг виски". Негр достал стакан побольше и бухнул туда. Подгреб товарищ: "Петя, ты что?" "А ну их!". "Ах, ты ж черт,-простонал товарищ.-Была не была. Как это будет?" "Биг виски". "Вот-вот, друг, набигуй и мне".

В Минске Грачик пересекся с режиссером-ровесником-Витей Франке. Витя-деловой человек. Он делает клоунов. "Грачик, если ты добьешься выхода из пары - я тебя возьму". И Кещян решился - он пошел на приступ.

В главке возмутились: кому это надо? Так хорошо трудились! Их хвалили! А тут: сажай одного на репетиционный, плати ему деньги, второму пару ищи, и когда он теперь работать начнет?

Грачик, понурый, хрупкий, бродил по кабинетам, опустив огромную шапку черных волос. Вахта в Министерстве культуры его знала в лицо. Грачик приходил к открытию и курил у входа. Проходившая мелюзга благоговейно шептала: "Леонтьев". Без пятнадцати девять вахтер открывал первую дверь настежь, отпирал вторую, третью подпирал деревянным бруском, чтобы не закрывалась, подметал вход, гоняясь за бумажками. Потом строго глядел на Грачика и делал брезгливый жест рукой: "Отойдите отсюдова. Чтоб видно не было". Клоун прятался за выступ здания. Подкатывала черная машина, из нее выходил Демичев. После него вахтер уже быстрее совершал обратную процедуру с дверьми.

Клоун думал: кинуться бы, рассказать...

Наконец строптивого клоуна решили унять законно-разрешили просмотр на право создания сольного номера. Грачик репетировал ночами, днем-отрабатывал последние дни с Сережей Середой в измайловском шапито.

Комиссия посмотрела его. Комиссия надула губы: нет, клоуном соло он не будет, не надо нам таких. Бюрократ допускает художника выше себя лишь в одном случае-на виселице.

Грач перепсиховал, открылась язва.

Между первой и второй больницами еще одна попытка-режиссерская коллегия. Один творческий деятель заметил: "Ну какой из него соло? Он ведь не администратор". Возразил только Никулин: "Но ведь Мусин тоже не был администратором".

Грачик всю коллегию мучил кубик Рубика.

Клоун дядя Костя Мусин (он уже помер) комиковал до самой старости, когда здоровался, приподнимает шляпу, а под ней-еще одна!- секрет.

Слону перед выступлением делают клизму.

"Чего смеешься,-обиделся на меня инспектор манежа.-Слон... Ты хоть знаешь, сколько это? А ослик? Если мочится - это ведь два ведра".

Теперь... Вернуться в пару невозможно. Одному-не дают. Осталось: легкий труд после больницы в тульской униформе, а завтра увольнение по статье или засыл в богом забытую группу клоуном без номера.

Хотелось одного: набрать полон рот - и плюнуть! И податься униформой в сочинское шапито или вообще бросить окаянную Систему-этот удивительно огромный, разбросанный, бестолковый и страшно запутанный ком.

Снимали квартиру, да пришел хозяин: понимаешь, друг, жена возвращается, на хрен надо, то да се-уходите. На улице всей семьей. Квартиры нет, работы нет, денег нет. Директор шапито Парка культуры Григорян пожалел: "Ну что, живите пока в вагончике".

Это было самое тяжелое время - "блокадный Ленинград".

Директора цирков делятся на "цирковых" и "не цирковых".

Цирковой директор-это такой дядечка, который может где-то что-то и как-то, но вообще... ну, что я вам объясняю, вы и так все понимаете - таких мало, просто крохи, но бывают. А вот один раньше работал в парке - двух лебедей украли, за это перевели в цирк. Другой всю жизнь начальником тюрьмы, а на старости - в цирк. Артист к нему стучался, он отвечал: "Введите". Писали заявление: "Прошу выдать со склада два килограмма сальто-мортале"; он надписывал: "Выдать".

Один воздушник шагнул пьяный с шестого этажа, объявив: "Смотрите, как делается три с половиной оборота". Насмерть.

Молитва цирковых: ставки, поездки. Ставки - это деньги. Поездки - это "туда". Поездки - часто склоки и ненависть вчерашних друзей, это... ну ладно. Еду, еду я домой, парень я невыездной.

Спрашивает Петька Василия Ивановича: "Что такое гласность?" - "А это, Петька, вот ты можешь выйти перед строем и все-все про меня сказать. Все, что думаешь. И ничего тебе за это не будет".-"Ничего не будет?"-"Ничего-ни шашки, ни коня..."

Когда едут "туда", дабы сэкономить бесценные крохи командировочной валюты на жгучие потребности рядовых тружеников манежа, тащат с собой супы в пакетиках, необъятные массивы тушенки, в полые перши суют колбасу. За границей рацион: макароны и картошка.

В США униформист получает в пять раз больше, чем наш командированный представитель самого лучшего в мире цирка.

"Он меня манит пальцем: пойдем сходим в бар. Я его так поманить не могу".

Легкий труд был в тульской униформе. Он цеплялся за соломинку и упросил местные власти сделать просмотр в Туле. В Туле он понравился. Здесь он тянул на соло. Москва надула щеки и все эти просмотры признала недействительными. Если все-таки хочет работать, пусть еще раз просматривается в Москве.

Для того чтобы делать свои репризы, не было времени и денег на реквизит. Кещян готовил одну-единственную репризу-"Макароны". Посетитель какого-то воображаемого заведения заказывает макароны. Клоун летит со всех ног и спотыкается - все макароны на земле. Клоун прячет их, накрывая своим телом, потом собирает их в тарелку руками, веником, притаптывает ногой и церемонно подает к столу. Такая, в общем, хохма.

Очередная комиссия пришла.

Грачик вылетел на манеж, искренне споткнулся, наступил на терклу и пришел (цирковой синоним слова "упасть") на левую руку. Он вывихнул плечо - это дикая боль. Он одной рукой пошвырял макароны в тарелку, сунул их посетителю и ушел с манежа; из плеча торчала кость. Травмопункт и перевязка!

Грачик сидел у вагончика с забинтованной рукой - комиссия заседала допоздна, кое-кто выходил, курил, "ну, как рука?", в вагончике взрывами смеялись, и он понимал, что разговор уже о другом, а он сидел и ждал посреди московской пресной ночи-решалась его судьба.

Да что можно сказать о клоуне, который вышел, сломался и ушел?

Ему не разрешили соло. Разрешили новую пару.

"Я им покажу пару",-пообещал Витя Франке и бухнул от балды телеграмму, что в Днепропетровске есть новый партнер и он рвется в бой. Кещяну дали немедленно репетиционный период.

Как хватило у него сил шесть лет мечтать и осмелиться, быть тихим, робким и несчастным - и решиться получать уже больше двухсот, а сесть с двумя детьми на сто двадцать и на неопределенное время, на грань увольнения, что подняло его сквозь бетонный лоб системной бюрократии, хоть не борец он, боже упаси, просто маленький человечек, а когда родили его мама с папой, что-то случилось в крошечном еще тельце, что-то дрогнуло и зажглась тоненькая, негасимая и бессмертная свечечка полета, обжигающей страсти, нити путеводной, не к червонцам и дачам (ему дай миллион - шапито купит) - крохотная святая свечечка...

В классической буффонаде Пал Палыч берет вместо спички в ладонь свечу, а Грачик все мучается и ждет: почему же "спичка" не обжигает Пал Палычу пальцы, а все горит и горит?

Это ведь трудно понять. Большинство даже не хочет понимать такое. У всех одинаково: закуты, кормушки, клети; а вот у него-горит.

Ужас, это когда три вежливых хлопка и никто даже не придет в гримерную, это когда ты на манеже, а там, во-он там кто-то зевнул. Это все. Это туши свет и спокойной ночи.

Пал Палыч-это Павел Петрович Богачук. Рост-192, вес-98. На тридцать килограммов тяжелее Кещяна и на тридцать сантиметров выше. В прошлом осветитель, униформист, ассистент у эквилибриста. Когда надевает фрак-как червонного золота подсвечник с комком белоснежного воска вместо головы. Борода и усы колечками. Паша важный, как эскимо. Паше засовывали за пояс палку, чтобы сбить сутулость любителя нардов.

Образ Грачика искали долго: хотелось доброго, без пинков и укусов в зад. В то лето все носили полосатые майки - Франке снял такую с Грачика и натянул на своего сына: рука до пола, вырез до середины груди: "Ты будешь вот таким. Грач".

А Паша - пижон. Он выходит из черного бархата занавеса, как щегольской белый платочек из кармана, с белоснежной бабочкой крендельком и устало-брезгливым взором - они никогда не друзья на манеже, будто случайные соседи в упряжке, и Паша весь в презрении: ух уж мне эти выходки, ну и что? и что дальше? и это-смешно?