Александра Анненская - Анна Страница 10

— Смотри, Анна, веди себя прилично, помни, что ты не в деревне!

Все мысли ее были заняты ожиданием гостей, и она перебегала от одного окна к другому, чтобы скорей увидеть их. И вот наконец они начали съезжаться. Сначала Аня сконфузилась было немножко и отошла в задний угол комнаты, но когда она увидела, как ласково целуют ее важные барыни, к которым подводила ее Татьяна Алексеевна, как приветливо протягивают ей руку все незнакомые мальчики и девочки, она ободрилась, стала смело разглядывать гостей, которые казались ей необыкновенно красивыми, развязно отвечала на все вопросы и громко делала свои собственные замечания.

— Что это у тебя такое? — обратилась она к одной из старших девочек, дергая веер, висевший на серебряной цепочке у ее пояса, и, когда веер был открыт, с удивлением воскликнула: — Эво-на, штука какая! — Девочка с недоумением поглядела на Варю, и та поспешила объяснить ей по-французски:

— Маленькая кузина только что приехала из деревни, она совсем глупенькая и не умеет даже говорить.

Аня не поняла этих слов, не поняла того снисходительно-презрительного взгляда, каким окинула ее Варина подруга, и минуту спустя начала оживленный разговор с одним мальчиком, уверяя его, что бегать по этому гладенькому полу (она подразумевала паркет) и не расквасить себе нос не в пример труднее, чем влезть на высокую сосну.

— Да вы разве пробовали? — с улыбкой спросил мальчик.

— Эка, еще бы! Да я, знаешь, выше Митьки влезала, а он на что был ловкий. Это у нас раз ребята заспорили… — Увлекшись воспоминаниями своей деревенской жизни, девочка собиралась рассказать одно из своих похождений, которое, вероятно, привело бы в крайнее удивление петербургских детей, но гувернантка заметила выражение насмешливого недоумения на лицах ее слушателей и успела вовремя остановить ее.

В ожидании танцев, которые должны были начаться в девять часов, Жорж увел своих товарищей к себе в комнату; Варя и Лиза ушли со старшими девочками в гостиную, а Аня осталась в зале с младшими детьми. Никого из старших в комнате не было, и девочка чувствовала себя совершенно непринужденно.

— Давайте во что-нибудь играть, — обратилась она к детям.

— Давайте, — отвечали ей благовоспитанные дети, сидевшие чинно в ряд, скромно сложа ручки.

— Как же мы будем играть? — придумывала Аня. — Хотите в стадо? Это ужасно занятно! Вот ты (она указала пальцем на одного из мальчиков) будешь пастухом, а кто-нибудь будет волком, а я Суду собакой, а другие будут коровами — хорошо?

— Пожалуй!

Благовоспитанные дети встали с места, оправили свои платьица и стояли кучкой, не зная, что делать.

— Ну, чего же вы, — командовала Аня. — Кто волк? Ну, будь ты! — Она указала на одну из девочек. — Спрячься вон там, за фиртупянами, а ты — как тебя зовут-то? Петя, что ли? Возьми эту палку, это будет кнут, и гони коров, а я собака, я тебе буду помогать!

Коровы в бальных платьицах направились в противоположный угол комнаты, толстенький пастух последовал за ними, с трудом таща огромную палку, всунутую ему в руку Аней, а сама Аня самым добросовестным образом принялась за роль собаки. Она бегала вокруг стада, лаяла и ворчала по-собачьи, делала вид, что собирается укусить ту или другую корову, отходившую от стада, и даже не на шутку перепугала самых маленьких из девочек. Когда наконец на сцену выступил волк, одушевление ее достигло высших размеров. Девочка, представлявшая хищного зверя, думала, что эта игра, вроде большинства известных ей должна состоять в том, что она будет догонять «коров» и что пойманною сочтется та, до которой ей удастся дотронуться. Но Аня понимала дело иначе.

Увидя волка, вышедшего из засады, она громко заворчала и набросилась на него, готовясь вступить в настоящую драку.

— А ты чего же? — закричала она на пастуха. — Валяй его палкой! Экий пентюх!

В своем увлечении Аня не заметила, что ее лай привлек старших девочек, которые, стоя в дверях залы, насмехались над ней, что Лиза побежала обо всем пересказать матери и что к ней подходила тетка.

— Довольно, дети, — сказала Татьяна Алексеевна мягким голосом, хотя лицо ее выражало беспокойство и неудовольствие. — Перестань, Анна, ты смяла платьице Лиденьки; Лиза, займи гостей, пока не начались танцы, а ты, Анна, приди ко мне на минутку.

Она взяла за руку девочку и увела ее с собой. Проходя мимо детей, Аня слышала, как они говорили: какая она смешная! Она лает, точно собака! Она разорвала мне платье. Да это просто какая-то мужичка!

Татьяна Алексеевна довела ее молча до своей спальни и там только заговорила с ней.

— Бедная девочка! — сказала она ей ласковым голосом. — Ты слышала, как все смеются над тобой! Что делать, ты не виновата, что не умеешь еще вести себя как следует. Ничего, понемногу научишься! А пока тебе лучше держаться подальше от других детей. Не ходи к ним, посиди здесь, я тебе пришлю твои игрушки и гостинцы. Не плачь, я ведь это говорю для твоего добра! Тебе же неприятно будет служить посмешищем для всех гостей.

Ане это было действительно очень неприятно; ей вовсе не хотелось возвращаться в зал, где ее насмешливо называли мужичкой, но и сидеть одной, когда все веселились, лишиться праздника, которого она ожидала с таким нетерпением, было тяжело. Она не дотронулась ни до игрушек, ни до гостинцев, присланных ей теткою, и, забившись в самый темный угол комнаты, долго безутешно плакала. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой несчастной, как в эту минуту. И что она такое сделала? Из-за чего смеялись над ней, бранили ее? В деревне она сто раз играла в «стадо», все дети очень любили эту игру, и все именно ее выбирали в «собаки», потому что она хорошо лаяла и храбро дралась с волком. А здешние дети? И играть-то совсем не умеют? Она смяла платьице Лиденьки — экая важность! В деревне она не только рвала рубашки «волков», но даже подставляла им порядочные синяки под глаза, и никто этому не удивлялся, без этого нельзя играть — как же не бить волка? В деревне было гораздо лучше! И вот ей представилась комната ее бабушки, слабо освещенная одною свечою. Бабушка сидит на стуле подле большой лежанки, Матрена на лежанке; обе они вяжут чулки и о чем-то вполголоса разговаривают, а в другом углу она, Аня, играет со своими двумя любимыми подругами: кузнецовой Феклушей и Стешей. На обеих девочках надеты довольно толстые, грязные рубашки, волосы их растрепаны, руки грубы и нечисты, они очень некрасивы, совсем не похожи на тех девочек, которые танцуют теперь там, за несколько комнат от нее. И тот зал, где они танцуют, вовсе непохож на бабушкину комнату! Какой он большой, светлый, красивый! В воображении девочки ясно представилась картина великолепных комнат в доме дяди, и сравнительно с этими комнатами жилище ее бабушки в первый раз показалось ей бедным, жалким, неприглядным. Ей вспомнилось, как она собиралась убежать из Петербурга и вернуться в деревню…

«Какая я была глупая! — подумала она. — Здесь у меня так много игрушек и все такое хорошее; в деревне я играла одними палками да оборванной куклой: как же мне убежать отсюда! Бабушку-то жалко, и няню, и всех; там все добрые, никто надо мной не смеялся — а здесь! Ах, если бы я была такая же умная, как Варя, Лиза, Лиденька и другие девочки! Мне бы так хотелось танцевать и веселиться с ними, они такие хорошенькие!» — И девочка опять горько заплакала.

Тетка говорила ей, что она не виновата, если не умеет вести себя как следует, что она научится. Ах, как бы ей хотелось научиться поскорее!

Вдоволь наплакавшись, она подошла к зеркалу и попробовала сделать несколько шагов, сложа руки и вывертывая ноги, как учила гувернантка. Вышло очень некрасиво, совсем непохоже на Лиденьку.

— Бедная я, бедная девочка! — с горьким вздохом пролепетала Аня. Звуки музыки и веселых голосов, доносившиеся до нее из других комнат, еще более увеличивали ее горе. Она плакала и грустила, пока не заснула, свернувшись клубочком в углу дивана; и во сне ей все представлялись красивые комнаты, нарядные мальчики и девочки.

ГЛАВА VI

Вечер, проведенный Анной в уединении, пока другие дети веселились, произвел на нее сильное впечатление. До сих пор она беззаботно пользовалась удовольствиями петербургской жизни и смотрела на неприятности этой жизни, как на зло, которое всеми силами нужно стараться облегчать для себя. Она покорно исполняла приказания тетки и гувернантки насчет своего костюма и обращения потому только, что не смела прямо ослушаться их; но пользовалась всяким удобным случаем незаметно нарушить их предписания и возвратить себе свободу. Оставаясь одна в комнате, она зачастую быстро расстегивала платье, сбрасывала узкие сапожки и принималась резвиться по-деревенски: бесцеремонно размахивала руками, перепрыгивала через стулья и тому подобное. Когда кузин ее не было в комнате, она пользовалась тем, что гувернантка плохо понимала по-русски, рассказывала своим куклам деревенские сказки, пела им деревенские песни, играла с ними в деревенские игры. Теперь она в первый раз поняла, что этого не должно быть, что предписания тетки не были пустым капризом, что их следует исполнять очень строго, а иначе жизнь в Петербурге сделается нестерпимою. Если бы ее бранили и наказывали за неловкость и неумение держать себя, она, наверное, возмутилась бы и возненавидела и приличные манеры, которым так трудно было выучиться, и красивые платья, из-за которых приходилось страдать. Но дело в том, что никто не думал обращаться с ней строго. Взрослые относились к ней не с гневом, а с состраданием. Рассказывая игру, затеянную ею на вечере четвертого декабря, Татьяна Алексеевна несколько раз тяжело вздохнула, а Матвей Ильич, слушая рассказ своей невестки, с такою тоскою произнес «моя бедная девочка!», точно говорил об опасно больной или о неизлечимом уроде. Все это и волновало, и страшно огорчало Аню. В деревне бабушка и няня восхищались ею и всеми ее поступками; товарищи и подруги признавали, что по своей ловкости, смелости и силе она имеет полное право занимать одно из первых мест во всех играх; взрослые крестьяне называли ее «молодцом» и «славной девочкой», ей никогда и в голову не приходило, что кто-нибудь может считать ее неизмеримо ниже, несравненно хуже себя! А между тем в Петербурге вышло именно так: она для всех окружающих была существом низшим, заслуживающим сострадательное презрение! И — что всего хуже — она чувствовала, что окружающие правы, что она и в самом деле не может сравняться с ними. Бедная девочка! Подле нее не было никого, кто объяснил бы ей всю маловажность, все ничтожество тех преимуществ, каких у нее не хватало, — и она мучилась и тосковала, точно уличенная в каких-нибудь ужасных пороках!