Анатолий Хруцкий - Окаянные дни Ивана Алексеевича Страница 10

"Ой, ваше благородие! - всколыхнулся Попов. - Еще один телефон был, чтобы, значит, по цели нумер двадцать семь! Апосля, что ли?" Мещерский махнул рукой: апосля!

Второй день уже по фронту ползли слухи - или не слухи? - о революции в Петрограде. Было в этих слухах, как и в листовках Попова, нечто завораживающее, что-то для острого желания попробовать. От этой вялой и мерзкой окопной жизни возвращаться к той, довоенной, к прежнему опостылевшему существованию было невозможно. Все равно надо было начинать что-то новое, как-то по-другому...

Но как же хорош был первый день войны! Все в угаре. Везде знамена. Испуга от войны еще нет, ее никто не видел. Вокзал забит пьяными призывниками и надушенными дамами, цепляющими солдатам на штыки цветы. Лица новобранцев сияют, еще вчера их никто не знал и никому до них не было дела. Оркестры, рассыпанные по перрону, гремят маршами, а ораторы - патриотическими речами: вперед! на миру и смерть красна!

С этого дня и начались долгие годы, главной чертой которых стали бессмысленно праздные с того самого первого праздничного дня начала войны люди, не знающие толком, что им теперь делать. Вместо пахарей, плотников, мастеровых, учителей появились стреляющие, взрывающие, колющие. И призывающие это делать. Этих стало особенно много. Не будь народных бедствий, что бы делали златоусты?

6

Перед выходом к обеду Иван Алексеевич долго внимательно разглядывал себя в зеркале. Вспомнил: у вас, Иван Алексеевич, лицо стало прямо патриция времен упадка Римской империи. И засмеялся. Лицо то ли патриция, то ли голодающего индуса.

Он всегда был требователен к своей наружности. Жене наказал: умру запаять в цинковый гроб и никому не показывать, и на отпевании не глазеть, встану - поубиваю! Вера Николаевна, бедная, неразумная, долго потом крестилась и шептала молитвы. Единожды только был доволен - и даже в восторге - внешним видом покойника: на похоронах великого князя Николая Николаевича.

Нынче лицом своим остался удовлетворен. Решил: скорее всего, оттого, что пригляделся к безобразию. Впрочем, тут же поспорил с самооговором: худощавое породистое лицо, с утра много ходил, бодро поднялся в гору, не исчезнувший после прогулки румянец оживил задубевшие черты, даже в глазах появились отблески синевы. К тому же, как оказалось, и не позабыт окончательно. Вчера получил из Швеции кое-какие деньги, там что-то читали по радио из его рассказов. Что и говорить - Европа! Все в развалинах, а в Стокгольме и в голову не приходит слямзить...

В столовой застал всех в сборе. Даже Галина сегодня спустилась из своей греховной Невельской башни. Марги, правда, не было. Иван Алексеевич вполне дружески общался с обеими аж с сентября. С того самого дня, как пал Киев. Обе были из Киева, обе и ворвались в его кабинет с этим известием. Потом Галина весь день проревела, из кабинета не выходила и выпила все запасы Rose.

Своим появлением в столовой Иван Алексеевич привел всех в замешательство, чем остался весьма доволен. Усмехнувшись, заметил Бахраху:

- Бывало, от моего взгляда, как от взгляда Ивана Грозного, робкие женщины падали в обморок. - А Галине напомнил: - Ведь я был красивей Блока. Трудно поверить, да? - Иван Алексеевич был в отличном настроении.

Присутствующие продолжали оторопело разглядывать Ивана Алексеевича. Он был в смокинге, хотя и без галстука. Таких нарядов на вилле Жаннетт давно не видели. И смокинг, и брюки болтались на Иване Алексеевиче, словно приобретенные на вырост. Но это, кажется, еще более способствовало потрясению.

- Ян, что случилось? - Вера Николаевна напрягала память. - Твой день рождения через три дня, да и то в этот день ты стараешься спрятаться от людей.

- У Нобелевского лауреата есть особый день рождения.

- О присуждении тебе Нобеля объявили девятого ноября, - продолжала вспоминать Вера Николаевна. - Короновали тебя первого декабря...

- Леонид, и вы не помните? Двадцатого октября, восемь лет назад, вы начали день следующими незабвенными словами: "Вот теперь чистят фраки - мундиры, бреются, готовятся к заседанию..."

- Господи! - Вера Николаевна сдавила виски ладонями.

Одной фразы Ивана Алексеевича оказалось достаточно, чтобы всех слизнуло. Выбежала из комнаты Галина. Переглянувшись, потянулись за кошельками Леонид и Бахрах, хотя Иван Алексеевич полагал, что они их давно выбросили за ненадобностью. И тоже поспешили вон. Вера Николаевна опустилась в кресло - ей и в голову не пришло, что могла бы тоже из затрапезного своего состояния выползти и переодеться, как это собралась сделать сбежавшая Галина. Нет, все те же растрепанные седые волосы, платье из какой-то мешковины, неухоженные руки.

- Боже мой, Боже мой, - причитала Вера Николаевна, - как же давно это было... Но я вспомнила все! В тот день мы с утра сумасшедше волновались, но как же мы старались выглядеть спокойными! Ты помнишь, я еще предложила сыграть в тотализатор - кому дадут? Ты заявил, что скорее всего дадут финляндцу. Галина отказалась угадывать. А я сказала, что дадут русскому, а если не русскому, так португальцу. И я была ближе всех к правильному ответу!

- Ага, ближе! - Иван Алексеевич пренебрежительно хмыкнул. - Ближе! Среди русских были и Шмелев, и Мережковский, и даже этот эротикопомешанный запойный Бальмонт! И кого ж из этих русских ты видела впереди меня? - Иван Алексеевич замолчал. Он живо, в мельчайших деталях вспомнил волнения жены в те дни. Помолодевшая, похорошевшая, нервна, словно невеста перед отъездом в церковь. Казалось, что все, несостоявшееся в ее женской судьбе, сошлось в тех ее ожиданиях. Все вспомнил и сказал убежденно: - Если бы не ты рядом все годы, премию я и в тридцать третьем не получил бы. И никогда бы не получил. Затаскался бы пустяками...

Вера Николаевна бросила на мужа благодарный взгляд, глаза ее на секунду-другую вновь стали светло-хрустальными.

- Ян, но как же ты был спокоен! Я бы ну ни за что не смогла! Господи, опять несу! Да я все не могу, что ты умеешь... Вот мы говорим с тобой на одном, русском, языке. И сколько же раз я пробовала сложить слова, как у тебя! Ничего не выходит... Как же надо быть уверенным в себе, чтобы взять чистый лист бумаги, обмакнуть перо в чернильницу и написать так много столь превосходного!

Иван Алексеевич давно махнул на них на всех рукой. Обладай они хоть малым глубинным зрением, они бы увидели, как неуверен он в написанном. Даже в молодости он не был лихим. А тем паче потом, когда от него стали ждать все лучшего... Они изумляются его какому-то необыкновенному языку, а он отвечает: о чем вы! это не я, это русский наш язык необыкновенен! его и возносите!.. Лестно похвалы слышать, однако в ответе шуточном - много истинного. Не язык, а зрение ведет его по чистому листу бумаги. Характеры людей и ситуации он видит до самой последней черточки, до последней правды, до самой их крайней сути, и тогда слова отыскиваются сами. Дело с Нобелем, - когда маятник качался, кому давать, - "Жизнь Арсеньева" решила. А сколько сомнений было: то ли он пишет? будут ли читать? интересно ли? Главный этот вопрос - интересно ли?.. И сколько раз в отчаянии переставал работать - и не интересно! и читать такое занудство не будут! И только после отзыва редактора, которому верил, - не брату писателю из сочувствующих, а редактору, он только и знает, интересно ли и будут ли читать, - настроение поднялось и подумалось, что не все так уж и плохо, как частенько представлялось.

Однако и после успеха "Арсеньева" всякое слышать приходилось. От Мережковских передавали, что засыпает Дмитрий Сергеевич над сим опусом, никак и трети одолеть не может, считает, что не так надо писать, такое уже написано другими. Любой читатель - Мережковский ли, Нил с Сысойкой - считает возможным поучать писателя. А тот всегда пишет для себя и как может, а найдет ли написанное своего читателя, это в руках высших сил... Некий стихотворец Светлов, что оттуда, опубликовал свои вирши: "Там под ветра тяжелый свист ждет меня молодой марксист. Окатила его сполна несознательная волна". И, видно, тоже нашел своего читателя...

Вера Николаевна не первый уже раз талдычит о его необыкновенном спокойствии в те дни. Да ужели можно быть спокойным, если только с третьего захода дали, а в прежние хоть и совершенно обнадеживали, - до такой степени, что Алданов даже фраки парижские заказал и себе, и Ивану Алексеевичу, - однако ж зеро! В тридцать первом Эммануил Нобель, восхищавшийся и "Арсеньевым", и другими вещицами, совсем уж заверил, а потом сообщение - сердечный удар, пребывает без сознания. Тогда-то и воскликнул Иван Алексеевич тоже совсем уж в сердечном ударе: "Вот моя жизнь! Всегда так! Ни одного успеха! Да чем же их Шаляпин так пробрал, что какой десяток лет такой аплодисмент срывает! Ведь не на аглицком поет, а тоже на русском!" И в тридцать втором вновь зеро...

Так что и после того сообщения с фонариком посередине кино мысль не оставляла - а ну пошутил кто-то, а ну ошибка, Вера Николаевна совсем плохо слышит, перепутать могла...