Семен Резник - Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1) Страница 10

Ну, а если он так старался ради студентов, от которых прямой корысти ему не было (просто чтобы не роптали, не злословили по издательским коридорам - как не вспомнить Молчалина, угодничавшего перед дворником и его собакой), то можно только вообразить, на какие ухищрения он пускался, ублажая тех, от кого что-то зависело в его судьбе! Таков нехитрый секрет успеха. Если не литературного, то административно-карьерного...

С Феликсом Кузнецовым я был отдаленно знаком с тех времен, когда он еще не занимал никаких постов, -- примерно с 1967 года. В серии "Жизнь замечательных людей" готовилась его книга "Публицисты 1860-х годов", и он часто бывал в редакции.

Книга состояла из трех биографий: Григория Благосветлова, Варфоломея Зайцева и Николая Соколова. Надо ли было включать книгу об этих талантливых, но все-таки не первостепенных литераторах в серию ЖЗЛ?

Для меня и для других сотрудников редакции было очевидно, что нет. Но такова была причуда нашего шефа, Юрия Николаевича Короткова, питавшего особую слабость к шестидесятникам.

Сам Коротков много лет писал книгу о Дмитрии Писареве. Как ни относись к прямолинейному утилитаризму Писарева, но то была фигура первой величины. Яркая одаренность, несгибаемость и трагическая судьба главного героя давали материал для увлекательного повествования.

Коротков много работал в архивах, но в исследовательском азарте никак не мог остановиться. По характеру он был максималистом, да и положение заведующего редакцией обязывало. Короткова никак не устраивала роль простого чиновника. Он считал себя - и действительно был! - творческой личностью. В своей критике рукописей, поступавших в редакцию, он был строг и нелицеприятен. Даже лучшие книги серии его всегда чем-то не устраивали. Один автор, по его мнению, глубоко владел материалом, но писал скучно. Другая книга была написана лихо, но поверхностно. Третья страдала еще какими-то изъянами...

Помню, когда я еще только начинал работать в серии, меня сильно озадачивал его нигилизм. Однажды я его спросил, почему он так негативно оценивает даже лучшие наши книги, тогда как в магазинах их расхватывают, всюду о них говорят, в ведущих изданиях публикуются хвалебные рецензии. Он взглянул на меня удивленно, подумал минуту, потом сказал:

-- Знаешь что! В тот день, когда я успокоюсь и стану говорить, что мы издаем отличные книги, меня надо будет отсюда гнать метлой!

В том, что серия ЖЗЛ в 1960-е годы достигла огромного престижа и популярности среди интеллигенции, стала составной частью того лучшего, что было создано в советской культуре послесталинского периода, заслуга Короткова была колоссальной. Но, высоко ставя планку для других авторов, он еще выше ставил ее для себя, и в этом таилась его личная трагедия как писателя. Представить заурядную рукопись он не хотел и не мог, а чтобы написать незаурядную, одного желания мало. Он нервничал. Каждый год, уходя в отпуск, он предполагал вернуться с оконченной рукописью, но в отпуске заболевал. Он страдал гипертонией, и - то ли от умственного напряжения, то ли от излишней нервозности - кровяное давление выходило из-под контроля как раз тогда, когда он готовился сделать решительный рывок. Он продлевал отпуск по болезни, прихватывал месяц-другой за свой счет, а, вернувшись, сообщал, что окончание рукописи откладывается еще на год. Закончил он ее много лет спустя, уже после того, как его "ушли" из редакции. И, должен сказать, что биография Писарева (так и оставшаяся его единственной книгой), хотя не стала эталоном, о котором он мечтал (да это и не возможно), но заняла достойное место среди лучшего, что было наработано серией ЖЗЛ.

Понятно, что "писаревцы", то есть круг журнала "Русское слово", незаслуженно "обиженного" историками литературы по сравнению с "Современником", были Короткову особенно близки. И потому, когда Феликс Кузнецов - тогда молодой, подающий надежды критик пришел со своим предложением, Коротков тотчас же заключил с ним договор, не потребовав пробных глав. Не исключаю, что Коротков поспешил еще и потому, что не хотел давать пищу для пересудов, будто он "перекрывает кислород" конкуренту по теме. Просчет оказался двойным.

Мало того, что главные герои книги Кузнецова были не ЖЗЛовского калибра, -- рукопись оказалась совершенно беспомощной. Коротков жалел, что поддался собственной слабости, но было поздно: для расторжения договора требовалось ЧП, а серость - ненаказуема.

Коротков сам редактировал рукопись Ф. Кузнецова и провозился с ней года два. Он требовал от автора доработки, на которую тот был неспособен. Коротков был человеком вспыльчивым, взрывного темперамента; и, судя по тому, в каком жалком виде иной раз вышмыгивал из его кабинета вальяжный, с неторопливыми, почти барскими (уже тогда!) повадками Феликс, было видно, что Коротков разве что стулья не ломал о его ребра.

Когда книга вышла, я в нее не стал даже заглядывать, зная, что она бездарна. Но степень убогости этого сочинения я не представлял. Она открылась мне годы спустя, когда пришлось-таки в него заглянуть.

Во второй половине 1970-х годов я писал книгу о Владимире Онуфриевиче Ковалевском, "гениальном и несчастном" основателе эволюционной палеонтологии. В молодости Ковалевский был близок к революционным кружкам и занимался издательской деятельностью. То и другое сблизило его с Варфоломеем Зайцевым, с которым он затем крупно поссорился. Зайцев в отместку пустил злой слух, будто Ковалевский - агент Третьего отделения. Так что конфликт был острый. Чтобы зримо и интересно о нем написать, мне нужно было обрисовать личность Зайцева. Но, обратившись к книге Феликса Кузнецова, я не нашел в ней ни одного живого штриха, ни малейшей зацепки. То был унылый доклад о жизни и деятельности - без вкуса, цвета и запаха.

Не найдя того, что меня интересовало в опубликованном тексте, я решил позвонить автору: ведь в книгу обычно входит лишь небольшая часть собранного материала - гораздо больше остается в подводной части айсберга.

Феликс Кузнецов к тому времени уже был главой Московской писательской организации, то есть был обложен толстым слоем секретарш и референтов, но дозвониться до него оказалось просто. В разговоре Феликс был предупредителен и приветлив, но, к моему удивлению, о конфликте своего героя с Владимиром Ковалевским он впервые услышал от меня. Ни на один мой вопрос, касавшийся личности Зайцева, он ответить не смог; о том, в каких архивах можно найти материалы о нем, не знал; даже литературных источников, которыми сам пользовался, не помнил. Это был своего рода рекорд. С такой степенью некомпетентности автора биографической книги ни до, ни после этого мне сталкиваться не приходилось.

На том мои "творческие" контакты с Феликсом Кузнецовым закончились. Никаких его произведений я больше не читал, да он, похоже, уже ничего и не писал кроме унылых докладов для писательских конференций и съездов.

О моих с ним контактах иного рода рассказывает публикуемая переписка.

1.

Первому секретарю Правления Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецову.

Глубокоуважаемый Феликс Феодосьевич!

31 октября сего года в Гостиной ЦДЛ должно было состояться обсуждение книги И. Золотусского "Гоголь" (серия ЖЗЛ).* Об этом обсуждении я узнал заранее из "Календарного плана" работы ЦДЛ и подготовился к нему. В начале заседания я подал председательствовавшему на нем В. И. Гусеву** записку, в которой написал: "Прошу слова. Семен Резник". Примерно в середине вечера я подошел в к В.И. Гусеву и спросил, когда я получу слово. Он ответил, что-то неопределенное - в том смысле, что очередь еще не подошла. Однако слово мне дано так и не было. После закрытия заседания я спросил В. И. Гусева, почему он не предоставил мне возможности высказаться. Он ответил:

______________ * Золотусский И.П. Гоголь, М., "Молодая гвардия", 1979, 511 стр. ** Владимир Иванович Гусев был главой секции критики и литературоведения Московского отделения СП СССР. Сейчас один из главарей СП России и главный редактор газеты "Московский литератор".

-- Потому что я вас не знаю.

Таким образом, В.И. Гусев не только нарушил элементарные демократические нормы ведения творческих дискуссий, но не счел нужным хоть как-то это замаскировать - ссылкой, например, на недостаток времени.

Всякому ясно, что дискуссия перестает быть таковой, если на ней дозволяется выступать только тем, кто лично известен председателю. Дискуссии для того и устраиваются, чтобы на них мог высказаться каждый читатель, вплоть до случайного человека с улицы. Что же касается меня, то помимо того, что я член Союза писателей, я имею основания полагать, что на обсуждении биографической книги я человек не случайный. Как Вы знаете, более десяти лет я работал редактором серии ЖЗЛ. Под моей редакцией вышло около семидесяти биографических книг. Я являюсь автором четырех биографий - три из них вышли в серии ЖЗЛ отдельными книгами и одна - в сборнике, составителем которого я тоже являюсь. (Не говорю о двух других моих книгах). Я неоднократно участвовал в дискуссиях о биографическом жанре, выступал в самых разных аудиториях, в том числе, конечно, и в ЦДЛ; мои статьи о теории жанра, рецензии на отдельные биографические книги не раз появлялись в печати (как и рецензии на мои книги). Я являюсь одним из редакторов-составителей "Каталога" серии ЖЗЛ; в "Каталоге" помещена справка обо мне как об авторе серии.* Короче говоря, я 18 лет профессионально работаю в биографическом жанре, поэтому те, кто связан с этим жанром, знают меня - одни лично, другие по литературе. Если для председателя собрания, на котором обсуждалась биографическая книга, мое имя оказалось неизвестным, то это факт его биографии, а не моей.