Дмитрий Попандопуло - Христо-борец (Геленджикские рассказы) Страница 10

- От утром поидемо со мною у лис, там у мэнэ е таки красыви миста. Там срисуешь еще красивше.

Старая, с седой мордой кобыла не спеша везла нас по ущелью, каменистую дорогу без конца пересекала петляющая речка. Навстречу медленно плыли лесистые склоны, открывались все новые, синели в утренней дымке, проясняясь, приближались.

Тут усе повырубали, дилянка теперь далэко. А ранише тилькы выйихав - от она, та делянка, рубы та грузы... А воно и хорошо, шо далеко. Йидешь - тыхо, птыци поють, ричка журчить. Тут я кожне дэрэво знаю, кожний камень. Ось бачишь - дычка? Там завжды груша сладкая спие. Лэжить пид лыстом на зэмли, прыморозить ии, а всэ одно укусная. Када совсим йисть було ничого, я пид тою грушей кормывся. Один раз кабан мэнэ спугнув. Прийшов и рое, а я быстро на грушу влиз. То сикач був, от таки клыки.

Ленька замолчал. Потом чуть улыбнулся и спросил:

- Мамка здорово была тэбэ за ту гранату? То ж я бачив, як вы с Гришкой ею грались, тоди солдату и сказав... Прыихалы. От тут пид кустом сидай та рисуй. От ту синюю гору рисуй. Она самая высокая, оттуда, кажуть, морэ видать. Называется Облыго. Там, кажуть, заброшени черкеськи сады. Ни, я там ни був, мэнэ николы, усе робышь, робышь. А так охота побачить морэ. Хоть с горы...

Он ушел рубить жерди. Я начал писать Облиго с заброшенными садами...

x x x

Весной следующего года тетя Тося, старшая сестра Леньки, торговала на базаре сушкой. Зашла к нам, отсыпала сушеных яблок и груш. Мать поставила варить узвар. Запахло вкусно и дразняще.

- Как вы там? Как баба Ксеня? - спросила мать.

- Ничего, бигае. А Ленька на той недили помер. Усе кашляв, кашляв, та помер, - сказала тетя Тося...

Твердый

По раскаленной каменистой улице гремит телега. В телеге осклизлая коричневая бочка, сбоку примостился, свесив до земли ноги, здоровенный краснолицый мужик. Это городской золотарь Твердый. Одежда и сапоги на нем рыже-коричневые, и лошадь бредет коричневая, и все это движется едким пятном по белой дороге под вылинявшим летним небом. Над телегой шевелится прозрачное, невыносимого запаха облако, за телегой неслышно стелется, выплескиваясь через края бочки, жижа.

Ветер дует, дождь идет,

Твердый золото везет,

радостно вопим мы, бежим вслед и швыряем камни. Надрываются собаки, стремясь ухватить за огромные сапоги, а он улыбается, не пытаясь отогнать нас и собак. Зловонная телега скрывается за углом и слышно, как эстафету приняли пацаны и собаки улицы Комсомольской. Стук колес телеги уже не слышен, остался лишь ее запах...

x x x

О, как дружно откликалась наша улица, когда появлялась телега с бочкой и Твердый низко и глухо выкрикивал "Кому почистить!"

"Чтоб ты издох, проклятый", - кричала бабка Егорова, стоя у своей калитки, и зажимала нос пальцами, когда телега проезжала рядом с нею. "Наверно, к Казанжи поехал чистить", - сообщала ей стоящая через улицу у калитки тетка Нюся и морщилась, и зачем-то размахивала рукой у лица, как бы отгоняя назойливую муху.

Так и существовал Твердый во всеобщем презрении и ненависти города, где в каждом дворе были дощатые, фанерные или из чего попало сделанные небольшие строения, без периодического опорожнения ям, над которыми стояли эти строения, никак нельзя было обойтись.

Городской золотарь имел жену и двоих детей, но жил одиноко, поскольку жена выгнала его. располагался он в сарае-мазанке, спал на сене рядом со своим конягой. Вечером, не зажигая огня, шуршал в своей берлоге, пил из горлышка привычную поллитру, изливал скотины непонятные ей жалобы и засыпал мертвым сном. А чуть свет облачался в панцырь-робу и ехал по улицам в гремящей телеге, выкрикивая изредка "Кому почистить".

Иногда ночью Твердый поднимался окраинной улицей под гору, где в хате под черной драночной крышей проживала жена с сыновьями. Он неслышно и осторожно топтался под окошком, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в узкую полоску света между занавесками. Потом тихо отворял двери в сени, поднимал ведро с водой с табурета, подсовывал под ведро комок денег и уходил. Утром жена доставала деньги из-под ведра и деловито считала их.

Одежду свою носил твердый "до упора", до тех пор, пока она не начинала рассыпаться, будто горелая. Тогда приобреталась другая, некоторые клиенты охотно расплачивались за грубую, но неотвратимую услугу старым ватником или брезентовыми штанами. Хуже было с обувью - сапоги сорок шестого размера были редкостью, чинить или шить никто не хотел - все брезговали. Только молчаливый сапожник Спира жалел Твердыя и брал у него сапоги в ремонт. Твердый ходил к тому в нужный срок, как на праздник, кроме денег, нес с собой водку, каждый раз забывая, что Спира был непьющим сапожником.

x x x

Уже после войны случилось: пошел он к сапожнику, да не нашел того. Спира не вернулся с войны. Выпивший Твердый шел, держа под мышкой расквашенные сапоги, сокрушался и плакал: "Кто ж теперь будет чинить мне сапоги? Проклятая война, позабирала усих добрых людей"...

Капитан "Ярмарки"

- Команде "ярмарки" на-а-а-ш привет!

- Команде "церковников" на-а-а-ш привет!

И вмиг босоногая, как и мы, воинственная команда противника бросается на нас. Вместо игры после приветствий - драка, скоротечная и яростная, но двух - трех разбитых в кровь носов достаточно, чтобы вспышка обиды погасла, лишь выкрики угроз еще разносятся по стадиону да Юрка Чуфут, круглоглазый, кажется, весь состоящий из одних острых углов, наскакивает на меня, твердыми, как железо, ногами норовит поддать мне под зад, а я увертываюсь, оба мы исполняем, наверное, смешной танец, длинные черные трусы Юрки полощут вокруг тонких ног, как паруса пиратского брига на просоленных мачтах.

- Уговор был! Не "церковники", а "приморцы"... "приморцы" мы, ясно? зло шипит он.

Ясно-то ясно, но еще с довоенного времени мальчишек портового района, самых отчаянных и драчливых в городе, звали "церковниками". Виной тому церковь, белая, с голубыми маковками, поставленная вблизи моря, а сейчас зияющая красными кирпичными ранами, но устоявшая в жутких недавних бомбежках. А мы, жители предгорного района, зовемся "ярмарошниками", "ярмаркой". Говорят, с давних времен большой каменистый двор нашей первой школы был местом торга лесом, дровами, валежником. Школа белой мишенью стоит на пустом возвышении, бомбы падали рядом и стены из крепкого горного камня все изъедены осколками. "Ярмарка" жила, окружая школу полуразрушенными домами, по давней традиции сражалась на заросшими колючками стадионе с "церковниками" и нередко футбольные баталии, длившиеся по два часа, до изнеможения, сопровождались, как сейчас, злыми потасовками.

Не получается игра. Чуфут все время, как привязанный, носится за мною, мяча не видит, норовит все подцепить меня по ногам. И что у него за ноги? Мои уже все в синяках да в зеленоватых желваках, а ему хоть бы что. Не зря зовут его еще Костылем. Когда же Васька-Пузырь очередной раз зафутболивает наш кривобокий, лохматый от латок мяч "пыром" - тот приземляется как раз в зарослях держидерева, шипя, испускает дух, возвещая об окончании игры.

- Пузырь специально мяч проколол. Вы вам сегодня дали бы - раздаются крики нам вслед. Прихрамывающая, взъерошенная "ярмарка" в окружении мелюзги - пацанят - бредет вверх по улице, в свой стан. Там, сидя в заросшей ромашкой канаве, она будет громко обсуждать неудавшуюся встречу, в который раз латать покрышку, клеить камеру, с нетерпением готовиться к следующей встрече с командой Чуфута.

Болят ноги, особенно правая "дощечка" ниже колена. Накостылял-таки мне Юрка, мать опять будет клясть "дурацкую игру", потом прикажет поливать огород. Но обошлось без полива и без проклятий футболу. Уже у самой калитки начались неожиданности. Стояли, о чем-то говорили и совершенно не обращали на меня внимания мальчишка и девчонка, сразу видно, не наши, приезжие. На веранде метнулась мне навстречу еще одна, помладше, ростом с меня, с бантами в косах, круглолицая и румяная.

- Здравствуйте, вы Митя? Что вы такой красный и злой, подрались с кем? А Мария Васильевна сказала, что вы нам с Аллой покажете море. Меня зовут Ира.

- Они из Краснодара, квартиранты наши, на две недели приехали, ты ораву свою не води до дому, - шепотом говорит бабушка. - Отец у них из этих, из военных, что в фуражках с голубым ходют.

- Умойся, причешись, - заглядывает в комнату мать. - Господи, на кого похож, - горестно стонет она. - Штаны опять порвал? Они же вечные, с прошлого лета только носишь.

Порвать их действительно мудрено: сшиты руками матери из куска солдатской плащ-накидки, гремят, как жестяные, но удобны к зависти многих: на пуговицах ниже колен, с поясом, расстегивающимся "по-морскому" - откинь переднюю часть и накладывай абрикосов до пупа. Никакие карманы не вместят столько. Передвигаться, правда, трудно, а убегать особенно, это единственный недостаток штанов. Где-то, в ничьих садах, в посеченных осколками ветках и зацепился, теперь этот карманище дыряв, даже кислая алыча в нем не задерживается.