Федор Крюков - Мать Страница 10

Ночной извозчик провез пьяных чиновников. Спотыкающимся языком один громко говорил:

— А жаль, что я этого дельфина в окно не спустил!..

Зазвонили к заутрене. При первом ударе колокола она встрепенулась и перекрестилась. Точно теплый луч глянул из-за синего облачка на востоке, трепетно-ласковый луч последней надежды. Встала и пошла на звуки церковного призыва.

Пусто было в церкви. Пахло воском и холодом. Гулко отдавались шаги сторожа. В окна глядел голубой рассвет. Редкие свечные огарки дрожали золотыми язычками, отражаясь бледным золотом на глянцевых красках. Дьячок торопливо бормотал басом знакомые молитвы. Там, где полагалось читать что-нибудь новое, он запинался и, растягивая слова, выговаривал их четко и сердито. Но долетали они, трогательные и ясные, прямо до сердца и слезы исторгали из глаз.

Помолилась Григорьевна на иконы — и на те, что были прямо перед ней, и на те, что стояли по правой и по левой стороне иконостаса. Перечитала все молитвы, какие знала. Потом, — хотя никого из молящихся не было видно в гулком просторе храма, но потому, что так делали все в станице, так и ее приучали делать, — поклонилась направо, налево и назад — всему миру православному. И отошла в уголок.

Стала там на колени, усталая, обессиленная, придавленная страшными думами и тоской лютой. Вперила взор в икону — из золотой рамы, из ярких пурпурных одежд на нее глядел с немым состраданием взор матери, прижимающей младенца к груди.

И долго без слов мать, истерзанная страхом и ожиданием жестокого удара, глядела на мать, пережившую тягчайшие страдания. И без слов, рыдающим криком надрезанного сердца, говорила ей:

— Ведь сердце твое тоже прошел нож лютой скорби… Заступись, Пресвятая Владычица! Ты — обидимых заступница, ты — изнемогающих оплот… О, заступись, заступись!.. И, приникнув горячим лбом к облупленным доскам, она беззвучно рыдала. Поднимая голову, встречала сострадающий взгляд, но был он недвижен и нем и… бессилен…

— Скорбных матерей утешительница — ты… рассей тучу, о Владычица! Отверзи милосердия двери, Царица небесная!

Крепко-крепко стиснула руки. Всем существом порывалась прижаться к стопам Владычицы, которая все может, — раскрыть истерзанную, высохшую грудь перед ней, язвами окровавленного сердца своего тронуть ее.

— Злых сердец умягчение — ты… Умягчи их сердца… вырви у них деточку мою, мать страдавшая… мать!.. Ты видишь мои муки, мою беду чуешь, скорби мои и обиду ты знаешь… матери обиду…

Жар и озноб проходили по ее телу, нечем было вздохнуть, не хватало воздуха. Бессильно опустила она голову; руки и колени дрожали.

— «Странни и пришельцы вси ее мы на земли сей…» — сердито басит дьячок. Спешит и спотыкается голос, равнодушный и недовольный. — «Все житие наше на земли болезненно и печали исполнено…»

— Скорбная заступница моя! изнемогает во мне дух мой! — опять начали страстно шептать ее губы. — Развей, разгони беду мою… тьму уныния… Подай мне, отчаянной, надежду… научи!.. Пойду я к ним… скажу я им… Научи, помоги… Покрой покровом твоим убогую, ты — предстательница сирым и скорбящим… Не покинь… Я пойду к ним и скажу им: мать я… мать, истерзанная мукой несказанной!..

Усталая, выбившаяся из сил, выливала она в слезах весь остаток таившейся в ней энергии. И пришел странный покой, равнодушие, застывшая покорность всему, что будет. Притупились чувства, словно чужое стало тело, и весь мир туманным покрывалом задернулся. Купила свечку, затеплила ее перед той, в которой было робкое, последнее и самое близкое упование ее. Приникла высохшими губами к холодным одеждам ее — пылью и краской пахли они… Встала и пошла к зданию суда. Там села на каменных ступеньках величественного входа и стала ждать…

Равнодушно шли люди мимо нее, равнодушно тянулось бесстрастное время. Легкой походкой проходили мимо дети с книжками, юноши, девушки, и сжималось ее сердце при виде их счастья, свободы и бодрости… За что такая доля ужасная выпала неведомому им, ей родному-кровному юноше?.. За что?..

Проехала во двор судебного здания темная карета с солдатами на запятках. Вздрогнуло, забилось сердце ее, догадалось: в этом черном ящике сына ее провезли… вот, возле, перед глазами матери, сидящей в томительной тоске на холодном камне подъезда…

Стали подходить и подъезжать чиновники. У всех сумки с бумагами и помятые, невыспавшиеся лица. Подъехал Николай Иванович на извозчике. Угадал ее тотчас же, заговорил весело и шутливо:

— Ну что, мать? Небось ночевала тут? Ну, ничего, ничего. Не робей, без боя не дадимся. Пойдем-ка, я тебя на такое место посажу, — все будешь видеть.

Привел в большую залу. Скамейки по трем сторонам — за решетками и без решеток. Стол на возвышении, зеленым сукном покрыт. А за столом, в огромной золотой раме, — портрет. Поискала глазами икону Григорьевна — не нашла. Перекрестилась на портрет.

Пусто. Никого еще нет. Посадил ее Николай Иваныч недалеко от двери, чтобы могла поближе видеть своего сына: скамьи для подсудимых были почти рядом, решетка примыкала к печи, около которой села Григорьевна. Достаточно виден был и судейский стол.

Ушел Николай Иваныч. Выглянула в дверь чья-то голова и опять скрылась. И долго сидела в одиночестве Григорьевна, с замирающим от истомы сердцем, с бессвязной молитвой на устах, с сознанием полной беззащитности от близкой беды.

Пришли два курьера — у дверей стали. Офицер с бумагами вошел, сел у стола, посидел и опять ушел. Открылась та дверь, в которую провел Григорьевну Николай Иваныч. Высунулся казак с шашкой наголо, за ним, звеня кандалами, в серой куртке, сын ее. Лицо истомленное, бескровно-серое. Сухие, воспаленные глаза. Она вскочила, — мгновенный толчок в сердце словно подбросил ее вверх, — вскочила и сейчас же села, не держали ноги. Встретились их взгляды на один миг — не выразить ничем, как забилось, затрепетало материнское сердце, уловив недетскую скорбь в детском взоре, — туман сейчас же скрыл его… В следующее мгновение она увидела его спину, и затем он скрылся от нее за выступом печи. Конвойный, оставшийся перед решеткой, наставительно сказал ему:

— Сядь пока…

Вошли судьи — перед тем седой старик со светлыми пуговицами приказал встать. Встала Григорьевна и долго не садилась, устремив все свое внимание на судейский стол. У главного судьи было толстое, красное лицо с усами.

«Мордастый какой!» — отметила она про себя, но была довольна, что нет того злого старичишки, который мучил ее в кошмарных ночных грезах. Были судьи все молодые, сытые, веселые такие, приятные на взгляд. Разговаривали, смеялись, крутили усы, изредка взглядывали на Романа — не сердито, а с любопытством, — изредка зевали или чертили с рассеянным видом карандашом на листах бумаги. Внимательные лица были лишь у двоих: у «мордастого» и у того, который обвинял.

Офицер, который входил раньше всех и опять уходил, стал читать бумагу. Читал долго и невнятно — ничего она не разобрала. Сжало клещами сердце, туман стоял в глазах, жар и холод пробегал по телу.

Понятнее и яснее стало, когда вызвали в залу Букетова. Он перекрестился на портрет, поклонился судьям и адвокатам и на вопрос «мордастого» неторопливо и обстоятельно рассказывал, какой смертельной опасности он подвергался в 8 часов вечера 14 сентября минувшего года.

Прокурор, грузный офицер с широкими бровями и гулким голосом, задал вопрос:

— В вас именно целился Роман Пономарев?

— В меня-с, — грустно и покорно подтвердил Букетов. — И как Господь крыл… пуля вот-вот, на вершок расстояния, провизжала…

— И в то же время схватил выручку?

— Попер всю шкатулку-с… Не ухватись я за нее всеми средствиями, был бы теперь… гол, как сокол…

Потом стал спрашивать Соломон Ильич. Он, точно проворный, лихой Шарик, подкатился под Букетова и пошел кружить. Сыпал вопросами, как горохом: любопытствовал насчет продажи спиртных напитков, насчет сдачи Гулевому, насчет местонахождения шкатулки и суммы выручки. Сбил старика с толку. Когда кончил, Букетов пошел на свое место, красный и расслабленный, точно распарили его до изнеможения в бане на полке.

Чувство безмерной благодарности вспыхивало в груди у Григорьевны при виде стараний этого черного, курчавого, нервного человечка, насчет которого она-таки грешила мыслью, что он ненадежен, потому что племя его Христа распяло. А вот как бьется, болезный… Ведь не родня, не друг, не сват — а отстаивает Ромушку, как свое дитя… Славный Соломон!..

Второй свидетель стоял несколько минут, как бык, нагнувши голову, и молчал на все вопросы. Потом с трудом, точно бревна ворочал, выговорил несколько слов о том, что ничего не помнит, выпивши был. И сейчас же прибавил заявление о проволочках. Больше от него ничего не могли добиться ни прокурор, ни председатель, ни Николай Иваныч. Лишь Соломону Ильичу удалось вытянуть из него ответ на вопрос о том, кого он бил — Букетова или Пономарева?