Олег Хафизов - Полет России Страница 10

Сначала аэронавты по нескольку раз завернулись в parachute на земле, а затем подполковник спросил первого охотника прыгнуть на этом снаряде с сельской колокольни. Охотников не нашлось. Подполковник пообещал первому храбрецу один стакан вина перед прыжком и другой - по приземлении. Остальным все равно придется прыгать, но на сухую. Храбрец сразу нашелся. Это был рыжий паренек откуда-то из-под Рязани, всегда чему-то удивленный и обрадованный. Когда он заворачивался в белое покрывало, все одновременно подумали, что оно напоминает саван, но промолчали, так как им тоже предстояло прыгать.

Мальчик выпил вино, скорчил потешную рожу, перекрестился и полез на колокольню в тяжелой тишине, нарушаемой стонами ветра и галдежем ворон на верхотуре.

- Ай можно? - крикнул он, выглядывая уже сверху.

- Можно! - Подполковник махнул перчаткой, но прыжка не последовало.

- Можно! - повторил подполковник, поднял бутылку и взболтал ее над головой.

С высоты верхнего яруса сорвалась черная точка, мальчик жутко за-кричал, промелькнул перед остолбеневшими зрителями тряпичной куклой и отвратительно стукнулся о землю. Все вздрогнули.

Мальчик лежал на утоптанной площадке перед колокольней, перегнувшись в талии так, как живого человека изогнуть нельзя. Из его рта и носа толчками вытекала яркая алая кровь.

- Экзерциция отменяется, - поморщившись, сказал подполковник.

"Все равно после первого выстрела все бросятся беспорядочной кучей", подумал он.

На рассвете Шлеппиг проснулся от раскатов грома. Он тут же, в ночной рубахе, выбежал на улицу, чтобы проверить, не заливает ли дождем его реакторы. В высоком, по-летнему ярком, но по-осеннему сквозном небе не было ни облачка. На вянущей мочалистой траве виднелся иней, пахло морозом, но солнце припекало спину. На завалинке, чуть поодаль от химических бочек, вопреки требованиям безопасности, подполковник задумчиво курил трубку. В это время в ясном небе еще раз густо громыхнуло, и следом рассыпался целый мешок веселых трескучих новогодних хлопков.

- Идет дождь? - глупо спросил Шлеппиг, зябко переступая ногами в ночных туфлях.

- Град - вон там, - отвечал подполковник, указывая чубуком на голубые китовые спины дальних холмов, от которых поднимались косые дымы.

"Сражение? Но я не готов!" - подумал изобретатель со смешанным чувством паники и облегчения оттого, что скоро этот кошмар хоть чем-то закончится. И не нашел ничего лучшего, чем сказать:

- Битву обещали на завтра.

- Извините, Наполеон забыл вас предупредить, что передумал, усмехнулся подполковник, посмотрел на часы, спрятал трубку и кивнул стоявшему в нетерпении барабанщику. Барабанщик ударил зборю.

Команда аэронавтов, с их ранцами и сачками, напоминала школьный класс, отправляющийся за город для ловли бабочек, но по их серым лицам было похоже, что их ведут к зубному врачу. Один за другим они поднимались по трапу и исчезали во чреве летающего Левиафана, украдкой взглянув на землю и пытаясь ухватить на ней образ каждой травинки, каждого песчаного зернышка. Шлеппига вновь охватил забытый кураж первооткрывателя, и он хотел провести первый полет лично, но Ярдан был категорически против. В случае нечаянной гибели он унес бы секрет воздухоплавания с собой в могилу, в случае пленения передал бы врагу. Авторский коллектив на борту "России" опять представлял Туленин. Несмотря на определенные достоинства этого природного механика, его без труда можно было заменить другим. Да и в плену французы не добились бы толку от этого безграмотного мужика, незнакомого с искусством черчения.

Туленин выполнял в экипаже роль штурмана и свистком давал гребцам сигнал одновременно налегать на рычаги махолета. Командир корабля дал приказ отдать швартовы, Туленин проворно вобрал канат и захлопнул калитку гондолы. И вдруг весь этот нелепый сарай, дрогнув, стал отрываться от земли. Рабочие крестились, швеи тихонько плакали, утирая глаза краями косынок. На флагштоке, привязанном к корме гондолы, поднялся военно-морской флаг России. Ярдан с чувством пожал Шлеппигу руку.

Аэростат поднялся чуть выше уровня частокола, и капитан решил сделать первый маневр - развернуть машину в сторону леса и перелететь забор. Он отдал приказ "право руля" через говорную трубу, Туленин повторил команду и издал пронзительную трель свистком. Крылья аэростата величественно всплеснулись, пустив ветер над головами зрителей, и машина стала плавно поворачиваться. Шлеппиг зевнул, прикрывая рот перчаткой, словно его аэростаты каждый день совершают в воздухе фигуры высшего пилотажа. Прозвучал еще один свисток, крылья сделали еще один взмах и издали истошный скрежет.

- По нашему обычаю... - сказал Ярдан, предполагая познакомить немца с русским обычаем "обмывать" новые вещи, и в это время, после третьего свистка, раздался удар мощного стального хлыста, как будто рядом выстрелила катапульта. Зрители пригнули головы, и крылья аэростата безвольно повисли.

- Это что-с? - спросил Ярдан, с лица которого не успела сойти приятная улыбка предвкушения.

- Так и знал, - ответил Шлеппиг.

После того как на махолете лопнули одновременно обе пружины, аэростат лишился управления и висел над двором около трех часов, пока не сдулся. После этого он криво сел между сараем и частоколом, и аэронавтам, выпрыгивающим из гондолы, пригодились навыки вчерашней тренировки. К тому времени звуки стрельбы и канонады со стороны Шевардина окончательно улеглись.

- Ежели без меня проиграли Москву... - Подполковник в безмолвной ярости потряс плетью перед носом Шлеппига, вскочил на коня и поскакал воевать обычным способом.

Своему сброду он предоставил возможность добираться к армии кому как вздумается. Через несколько дней первые российские летчики вернулись в Москву и сдались в плен французам.

На следующий день грохот за холмами возобновился с самого рассвета, как будто полководцы боялись упустить хоть одну минуту светового времени и убить хоть на одного человека меньше. Оказалось, что давешняя битва была и не битвой, а так - репетицией. При своем математическом складе ума Шлеппиг пытался прикинуть, сколько человек падает после каждого выстрела, если ядра попадают хотя бы нечаянно, и выходило, что противники должны перебить друг друга давным-давно, но пушки громыхали снова и снова. Война напоминала фабрику, на которой конечный продукт не имеет никакого значения, но главное - истратить как можно больше человеческого сырья. Вдруг Шлеппига осенило, что истинная цель войны не победить, а положить как можно больше людей - все равно чьих, - и в этом полководцы заодно.

Работники сидели во дворе молча, как на поминках, и строгими взглядами пресекали попытки говорунов обсудить происходящее. Никто даже не пытался привлечь их к работе. Они разошлись по баракам лишь после того, как совсем стемнело, захолодало и пошел секущий осенний дождь, но судороги канонады продолжались в темноте.

К полуночи, когда дождь превратился в очистительный ливень и смолкла последняя пушка, каждому человеку с крупицей воображения стало ясно, что теперь война должна прекратиться, потому что все, способные хоть как-то воевать, поубивали друг друга и других людей взять негде.

Затишье на следующий день словно подтверждало такое предположение. Никто и не вспоминал о секретной фабрике, ее обитателях и адской машине, от которой только вчера, казалось, зависела судьба всей России и всего мира.

К вечеру мимо дачи потянулись одиночками, стаями и целыми толпами какие-то недобитые люди: оборванные, закопченные солдаты на самодельных костылях из сучьев, с перебитыми конечностями, кое-как заделанными самодельными шинами из палок, без пальцев, без рук, без глаз и без частей лица - без стонов и жалоб, словно мертвецы, изгнанные из могил. Некоторым удавалось доплестись до ворот фабрики, они стучались, вопили и умоляли о помощи, но жесткосердый Ярдан, едва ли не единственный в этой распадающейся стране, продолжал блюсти священный государственный интерес и не поддавался жалости.

Следом за калеками потянулись москвичи на телегах, повозках, экипажах, в каретах, забитых пожитками, иконами, коврами, пальмами, с мешками, коробками, тачками, а то и налегке, с пустыми руками. Они готовы были сыпать драгоценности горстями, но Ярдан отказывал и им. Стоило снизойти хотя бы одному из сих несчастных, как секретная дача мигом превратилась бы в лазарет, постоялый двор, караван-сарай - и все казенное имущество испарилось бы.

Бессердечность Ярдана к мольбам раненых и обездоленных, с одной стороны, была отвратительна, но с другой - доходила почти до какого-то античного величия. Даже не зная подробностей вчерашней катастрофы, по одним побочным ручейкам ее исхода, становилось понятно, что уж теперь-то наверняка все кончено и никакого государственного интереса больше нет. Если бы героизм Ярдана был направлен на человечную цель, можно было бы сказать, что он святой.