Булат Окуджава - Новенький как с иголочки Страница 10

Нюра Осипова открывает нам дверь, а сама уходит в избу. Даже не здоровается. И мы молча идем за ней. У нее там ребенок по полу ползает. Маленький мальчик в ситцевой рубашке. Красный ситец с белыми рыбками.

- Ах ты, маленький, - говорит Мария Филипповна, - иди-ка сюда, иди-ка...

- Он ходить не может, - говорит от печки Нюра.

- Что ж это ты, молодой человек? - спрашивает Шулейкин. Он пальцем щекочет мальчика за ухом. Мальчику смешно. Он смеется беззубым ртом. Тянется к Шулейкину. И белые рыбки начинают плескаться в красном море...

- Ну вот, Нюра... - говорит Абношкин.

- Чего - ну вот? - говорит Нюра. - Мне давать нечего. Вот сам вернется, тогда... А мне нечего.

- А где он? - спрашивает Виташа.

- В город поехал... За сахаром, - говорит Нюра. А сама не отходит от печки. Тулупчик на плечах. Босые ноги в валенках.

- Ее муж, - говорит мне Шулейкин, - столяр. Первоклассный.

- Ты вот что, Нюра, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - ты сама... Его ждать нам некогда. Хозяйка-то ты ведь?

- И чего вы с самого утра навалились?! - говорит Нюра. А лицо у нее молодое, некрасивое. Очень широкие скулы.

- Как вам не стыдно! - говорю я. - Мы все подписываемся. Мы же не себе это. Это для всех. Для всего народа.

- Стыдить ее не надо, - говорит Абношкин. - Она сама про всё это знает.

- Нюра - человек сознательный, - бодро улыбается Мария Филипповна. Но губы у нее белеют.

Нюра берет мальчика на руки.

- Меня стыдить нечего, - говорит она. - Сами б постыдились!

- Ты, Нюра, подпишись, - говорит Абношкин, тяжело дыша, - вот здесь...

Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа...

- Нет, - говорит Нюра, - пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят - нет.

- Ты, Нюрочка, давай, давай, - подмигивает ей Мария Филипповна.

- Нет, - говорит Нюра, - на тридцать подпишу...

А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину... Мы выходим на улицу.

- Вот кулачка-то!.. - говорю я.

- Какая же она кулачка? - говорит Виташа.

- Пять человек ее уговаривают, а она...

- Когда жрать нечего, не пощедришься, - говорит он шепотом. И оглядывается на остальных. Но остальные не слышат. - У них колхоз с войны всё не оправится...

Мы идем по Васильевке. От дома к дому. Абношкина совсем одышка замучила. Он идет всё медленнее. Все молчат. Не очень это веселое дело ходить вот так по дворам.

- Словно побираемся, - говорю я Виташе.

- Тшшш... - Он оглядывается. - Ты что, ополоумел?

Мы поднимаемся на крыльцо. И тотчас дверь распахивается.

- Здорово, Настасья, - сопит Абношкин.

- Здорово, старый черт, - говорит Настасья и ведет нас в избу. - Всё ходишь? Всё в карманы глядишь?

- Да что вы, Настасья Иванна, - говорит Мария Филипповна, - не надо его обижать.

- Ты бы уж помолчала, пионерка брюхатая! - говорит ей Настасья.

Она стоит перед нами, маленькая, смуглая, давно уже не молодая. Руки на груди сложены...

Мария Филипповна стоит красная вся. Действительно живот уже заметно выпирает из-под пальто. И красный пионерский галстук выбился на воротник...

- Умора, - шепчет мне Виташа, - пионерка беременная...

- Ты, стало быть, Настасья, знаешь, зачем мы к тебе? - говорит Абношкин.

- Уж мне ли не знать, - говорит Настасья. - Первый раз, что ли, ты ко мне, старый черт, приходишь? Партизан...

Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость.

- Ну что я тебе платить буду? - говорит Настасья. - Ты подумал?

- Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.

- А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, - говорит Настасья, - а теперь-то не глядишь...

- Ну ладно, ладно, - бормочет Абношкин.

- Стыдно тебе, да?

- Ты подписывай, - говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.

Она подписывает, не глядя на лист.

...Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной... и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно.

Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна.

- Вот сейчас будет, - говорит Виташа.

- Чего вы смеетесь, Виктор Павлович? - горько говорит Шулейкин.

- Ничего, мы старую уломаем, - говорит Мария Филипповна.

А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу.

Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный.

А у окна стоит мой ученик - Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях.

- В гости пришел, Ваня? - спрашиваю я.

- А не, - говорит он.

- По делу?

- Я живу здесь, - говорит он.

- Он с бабкой живет, - говорит мне Виташа, - это бабушка его.

А бабушка подходит ко мне.

- Вы, деточка, учитель Ванин? - говорит она. - Он всё про вас рассказывает, любит он вас... - Потом она поворачивается к Шулейкину: - И директора он любит... Всё старается, старается угодить... Ваня-то... Он сирота ведь...

- Тимофеевна, - говорит Абношкин трудно, - на-ка вот, подпишись.

- Что, что ты, деточка, - говорит бабка, - я ж неграмотная.

- Всякий год подписываешься, а тут неграмотная? - говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает.

- Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, - говорит Мария Филипповна, - не первый уж раз.

- Да что ты, деточка!.. - торопится бабка. - Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая...

Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?..

- Какой позор, - говорю я Виташе.

- Тшшшш... Ты потише, - говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой.

И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери.

- Они все по домам сидят... Не работают, что ли? Что это у них ничего нет? Что это за колхоз такой?.. Или врут они все?..

- Тшшшш...

- Ну яички дам... - говорит бабка, - а денег нечто я наберу?..

- Давай, ладно, - говорит Абношкин, - по тридцать в месяц...

- Да что, деточка!..

- Анисья Тимофеевна, ведь на эти деньги, - мягко говорит Шулейкин, мы заводов настроим, больниц...

Я вспоминаю: она приходила ко мне в келью несколько раз. Я у нее яйца покупал. Она приносила их в лукошке и синими сморщенными пальчиками отсчитывала их. Я помню.

А в классе спрашиваю у Вани Цыганкова:

- Что это ты в резиновых сапогах ходишь? Холодно ведь.

- А он закаляется, - посмеивается Абношкин-сын.

Вот тебе и закаляется...

- Я ведь, деточка, яички продам... Мы с Ваней и проживем... Разве могу я больше-то вам отдать?.. - говорит бабка и подписывает ведомость.

Теперь дом Веры Багреевой.

Но тут всё происходит очень просто. Мы подходим к крыльцу. А на крыльце уже стоит прекрасная, как богиня, мать Веры.

- Давайте сюда, - говорит она цыганским голосом и протягивает руку Абношкину. Он дает ей ведомость. Она подписывает ее быстро, размашисто. Возвращает ему.

- Спасибо, - сопит Абношкин.

- Может, вы нас все-таки в дом пригласите? - спрашивает Шулейкин.

- Как ваши детишки поживают? - спрашивает Мария Филипповна белыми губами.

- А зачем в дом? - спрашивает мать Веры так, что хочется уйти поскорее.

Остается последний дом. Он на самом краю. Мы подходим к крыльцу и останавливаемся. На крыльце стоит молодая женщина с ребенком на руках. Рядом с ней - две белобрысые девочки. А чуть впереди - молодой мужчина в гимнастерке, и в руке у него топор, словно он дрова поколоть собрался.

- Здравствуйте, друзья, - говорит Мария Филипповна.

Они молчат.

- Эх, беда мне с вами, - хрипит Абношкин. - Ну чего ты, Коля? Чего? Впервой, что ли? - А сам глаза отводит.

- А что, председатель, - говорит Коля спокойно, - я сейчас вот их всех порешу,- и показывает на свою семью,- а посля за вас примусь...

- Хулиганство какое, - шепчет Мария Филипповна.

- Партизанский сын, - подобострастно смеется Виташа.

- Вот он весь как есть, - говорит Коля.

- Ну ладно, Николай, - говорит Абношкин, - выходит, мы с тобой после поговорим. Другие вон все подписались...

Мы уходим в поселок.

- Ладно, - хрипит Абношкин, - идите, схожу коровник посмотрю.

- Почему это одни женщины в избах? - спрашиваю я Виташу.

- Или войны не было? - спрашивает меня Абношкин.

Мы идем молча.

Вдруг что-то похожее на резкий трамвайный звонок прокатывается над Васильевкой... Когда мне исполнилось пять лет, я сел в трамвай, проехал одну остановку по Арбату и очутился на Смоленской площади. Я вышел в незнакомом мире. Было страшно. Мой трамвай, гремя и позванивая, ушел куда-то в небытие. И уже другие вагоны сновали вокруг так, что дух захватывало... Я вскарабкался в обратный вагон и вернулся к дому. И так я стал поступать ежедневно и знал уже все дома на Арбате между Смоленской площадью и Плотниковым переулком. И была весна, солнце, радость путешествия... А красный трамвай был моим личным экипажем, моим кораблем, моим танком, поездом дальнего следования. И я трясся в нем, прижатый пассажирами к дальней стене площадки, и пытался пошевелиться, но не мог и не вышел на Смоленской площади, а трамвай ринулся дальше... Куда-то... Все кончилось. Я не плакал. Я сошел на следующей остановке. Вокруг простирался незнакомый мир. Он назывался Плющиха. Куда я попал?.. И я заплакал. Ах как страшно было потеряться! Я не верил в спасение. Но оказалось, что даже отсюда трамваи возвращаются обратно. И я втиснулся в вагон, и он понес меня со звоном, с громом и молниями мимо домов и прохожих и высадил возле самого моего дома! Я стоял оглушенный, а он умчался дальше - спасать кого-то другого. И другие красные трамваи, добрые и надежные, бежали мимо меня. И я понял, что они не могут погубить, что они всегда вернут тебя к твоему дому...