Московский бунт - Сергей Ермолов Страница 10

Омоновцы преследуют демонстрантов, пинают, вырывают транспаранты. Заняв трибуну, они поджигают оставленный митингующими плакат «Президента в отставку».

Волны омоновцев идут с правого края площади – оттуда появляется отряд конной полиции. Толпа бежит навстречу, полицейские разворачиваются. Демонстранты бегут за ними, пытаясь стащить с лошадей. Кому-то это удается. Кто-то выезжает на площадь, размахивая российским флагом.

Я дрожу. Я стараюсь ни о чем не думать, сохранять спокойствие.

А толпа кричит:

– Давай! Давай!

«Давай, – думаю я, – все только начинается».

И оказываюсь прав. Что-то назревает.

Я здесь среди своего народа. Крики: «Это наш город!».

Свалка. Смех. Крики. Задние наседают, оглушительно матерятся. Толпа давит и давит.

У одного из полицейских, кажется, начинается истерика. Он кричит направо и налево: «Проходим, проходим!» Но это не дает результатов, потому что людей слишком много.

–Россия для русских! – несется над центром. Где-то вдалеке загорается оранжевое пламя.

–Машину подожгли, – слышится справа.

Кажется, только я стою неподвижно. Толпа, окружающая меня, колышется. Блокирующих движение людей становилось все больше, человек семьсот собирается на проезжей части. Люди, которые втянуты в шествие не по свое воле, пытаются вырваться, чтобы уйти в сторону. Там их блокируют полицейские с собаками, прибавляя численности стихийному собранию.

–Россия для русских! Для русских, вашу мать! – кричит кто-то.

У многих на головах темные капюшоны, у некоторых лица закрыты тонкими шарфами до уровня глаз.

Не нравится мне все это. Очень не нравится. Или это страх?

Другие очевидцы, находившиеся поблизости, с топаньем и улюлюканьем собираются вокруг. От страха волосы шевелятся у меня на голове, словно дует ветерок. Напряжение слишком высоко. Тем хуже. Не расслабляться. Иногда мне кажется, что весь мир – сплошная ярость, несправедливость, насилие, стремление к смерти.

Все правильно. За одним исключением: этого не может быть.

Толпа движется настолько резко и быстро, что я вздрогнув, только через несколько секунд следую за ними. Мне все больше кажется, что приходить на площадь было плохой идеей, люди с белыми ленточками настроены серьезно.

–Понаехали тут, – доносится до слуха чье-то недовольство, но агрессия больше не возрастает.

–Мы славяне! Мы славяне! МЫ СЛАВЯНЕ! – разносится над площадью, кто-то решает, что пора начинать скандирование.

–Москва! Русский город! – раздается им в ответ с другой стороны, вызвав бурные эмоции. Рядом со мной, закрыв лица платочками в розовую клеточку, кричат маленькие девочки.

–Не уйдем! Это наш город! – кричит толпа.

–Прорвемся, если что? – спрашивает один у стоящего рядом товарища.

–А то! – отвечает другой, показывая в кармане файер и зажигалку. Я нервно усмехаюсь.

Площадь быстро покрывается дымом.

–Граждане митингующие! – взывает полицейский. – Акция несанкционированна

Многие прячут лица за шарфами и масками.

–Даешь шествие! – доносится со всех сторон. – На Лубянку! На Манеж!

Я всё ещё могу передумать. Я не хочу, чтобы именно так всё получилось. Это странно и даже смешно – я вижу камеры, объективы. Они снимают меня, чтобы потом показать.

Я слышу, как кто-то кричит:

– Уберите фотоаппараты! Разбейте фотоаппараты!

Я оглядываюсь по сторонам и вижу женщину, торопливо уводящую нескольких детей подальше. Она тоже оглядывается, переводит взгляд с полицейских на нас. Младший плачет, пытаясь задержать ее. Женщина подхватывает его на руки и, не обращая внимания на его громкий рев, скрывается в толпе.

Тогда мне казалось, что эти подробности очень важны. Я не хочу вмешаться. Не могу оставаться. Мне нужно уйти. Что-то не так.

Сначала какое‑то странное ощущение. Как будто мурашки бегут по спине. Легкое покалывание у основания шеи. С точки зрения логики происходящее имело смысл. Все ясно как день, это начало конца.

– Влипли по полной программе, – бормочет кто-то.

– Идем, – говорит женщина рядом. – Нечего тут торчать.

– Никто не обязан делать только то, что умеет.

– Да, я думаю, для этого есть подходящее название.

– Какое же?

– Терроризм.

Как эта мысль не пришла мне в голову раньше? Об этом стоит подумать. Что‑то замышляется вокруг меня, и мне это совсем не нравится.

Я хмурюсь и верчу головой, пытаясь расслабить мышцы шеи. Я буквально окаменел.

А потом стало еще хуже. Никому до нас нет дела. Все бы хорошо, однако в голову упрямо лезут нехорошие мысли: «С такими, как я, ничего хорошего не случается. Просто не случается».

У меня щиплет в глазах. Я ничего не могу с собой поделать и потому злюсь. На самого себя.

Злость копилась слишком долго, и, пожалуй, пришла пора немного спустить пар. «Нет, – говорю я себе. – Не сейчас. Еще рано».

«В другой раз, – думаю. – Уже скоро». Короткое мгновение, когда вдруг становится ясно, что в моем мире произошли перемены.

Я медленно поворачиваюсь, как будто ничего особенного не случилось. Неужели так оно и есть?

Стоят полицейские. Один из них кричит в рупор:

– Акция – незаконна. Проходите справа или слева, не задерживаясь.

Бросаются по трое-четверо на протестующих, вырывают, тащат, не разбирая, головой по асфальту. Людей тащат в автобусы. Толпа скандирует "Позор!" Рядом со мной задерживают человека только за то, что он крикнул "позор". Кто-то брызжет газом. Трудно дышать, разглядеть ничего невозможно. Крики: "Фашисты". ОМОН вклинивается в толпу и забирает людей. Одну девушку волокут по земле за волосы.

Толпа расступается вокруг лежащего без сознания человека. „Убили! Убили!“ – раздаются гневные голоса. Машина „скорой помощи“ оказывается на месте уже через три минуты.

Дед мирно стоит, когда к нему подходят полицейские, срывают с него несколько медалей и ведут в автозак. Ветеран упирается и идти не хочет. Но ОМОН оказывается сильнее.

Надо быть осторожнее. Но я скандирую:

– Нам нужна другая Россия! Свободу политзаключенным!

Двое полицейских заламывают мне руки. Кто-то из митингующих пытается меня выхватить, а я падаю на землю. Омоновцы не хотят меня отпускать, и я расцарапал руку об асфальт, пока меня тащат на протяжении нескольких метров. В этот момент меня бьют по голове с криком «Вот тебе!» Потом тянут еще несколько метров по асфальту, я хочу сказать, что сам пойду в автобус. Меня ставят на ноги и заламывают руки. Идти сложно, голова кружится.

– Мужики, я же не сопротивляюсь! – говорю я к ОМОНовцам. – Зачем руки так заламываете?

Ответ – тычок дубинкой под ребра и нецензурная брань со словами:

– Тебе место в обезьяннике.

Я пытаюсь добиться от них, на каком основании меня задерживают. Один из них смеется: за сопротивление сотрудникам правоохранительных органов.

Одна пара рук меня обыскивает, другая заламывает мне руки под углом, на который они не рассчитаны.

Я распрямляюсь, откидываюсь назад, упираясь пятками, вскидываю руки. Внутри все трясется, в левой части головы разливается онемение.

Взгляд бегает по сторонам, я пытаюсь оценить ситуацию.

– Сука, – раздраженно говорит кто-то у самого уха.

– Ну, давай. Давай, скотина, – кричит лицо из-под козырька шлема.

В их глазах жестокость и еще непонятное ожидание, как будто они с нетерпением предвкушают предсказуемый ответ.

Следует секундная пауза, а затем мир наполняется шумом.

Первый удар в скулу, но не больно. Второй в лоб, а