Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 102

спутникам и, выждав, когда они скроются за углом, рванулся к Сеньке. – Ну ты, сыч! – тряхнул он Клопа за ворот. Ворот разошёлся по швам, обнажив тощую цыплячью шею. – Сказывай, куда рухлядь дел?

– Больно, – пожаловался Сенька, глядя на него бессмысленными белыми глазами. Снова закружился, завыл.

– Больней будет, ежели не скажешь, – Володей ткнул его кулаком в брюхо. Тот рухнул под ноги – и провалился.

«Подполье! – угадал Володей. – Наверно, глубокое! Ишо сдохнет там...»

Хотел вынуть Клопа, но, вспомнив, что этот прыщ не только донёс, но и ограбил его, забрав из дома всю рухлядь, махнул рукой и ушёл.

А Сенька упал удачно, правда, ушиб крестец. Кадка, под которой Илья прятал свои сокровища, сгорела. Рука Сенькина попала прямо в тайник.

Утром вдоволь пображничав, казаки уходили в дальний путь, пели. Стешка, кусая губы, едва сдерживала слёзы. Дала слово себе – позовёт или не позовёт её Володей, всё равно кинется следом. Пусть казнит её Володей, пусть на кусочки изрубит, а только жить кукушкой нет мочи, думала под казачью протяжную песню.

Не былинушка в чистом поле зашаталася, Зашаталась-ды бесприютна моя голова, Бесприютная головка молодецкая. Уж куды я, добры-ды молодцы, ни кинуся, Все заставы по деревням и по лесам-ды. О-ох, на заставах караулы там стоят... О ох, казачьи караулы там стоят...

Под звуки этой не то казачьей, не то разбойничьей песни очнулся Сенька, уткнувшийся лицом в золу, перемешанную с мочёной, теперь сварившеюся брусникой. Левая рука, провалившаяся в тайник, затекла и болела. Да и на теле живого места не было. Не найдя сил перевернуться, пошевелил пальцами. Пальцы коснулись чего-то круглого, железного, пытался встать, но не было сил. Вытянув другую руку, он подтянулся к яме, открыл глаза. Почерневшие кругляки, цепочки, камни... Никогда не видевший драгоценностей, Сенька равнодушно перебирал их пальцами, переводил дух. И вдруг его словно змея ожалила...

«Тут же Илья жил... горелое место... клад!» Откуда и силы взялись, вскочил и, заправив рубаху в штаны, принялся выгребать за пазуху сокровища целовальника. Выгреб. Полез наверх. Лестница обломилась. Нечаянные богатства посыпались наземь. Сенька трусливо пискнул, решил, уж не ударил ли кто, осторожно спустился и начал шарить в золе. Собрав сокровища снова, озираясь, выбрался наверх и, сторонясь прохожих, направился домой. Закопав нежданно свалившиеся богатства, вернулся ещё раз и тщательно подобрал в мешок всё, что осталось.

«Теперь попробуйте взять Семён Авдеича голыми руками!- грозил он неизвестно кому. Возможно, всему городу, всему миру. – Теперь я вас всех вожжой скручу!»

6

У костра шумно. Скоро конец пути. Сзади лиловый след тянется. Давно, наверно, тысячу лет назад, а может, более, этим ли, другим ли следом ходили здесь люди. Какие они были, те люди? О чём думали? Куда стремились? Звала ли их, гнала ли их родина? Аль кочевали они, как туфаны, как сотни других племён? Может, верили в бога... каков был их бог? Худенький, ребрастый, прибитый к кресту гвоздями? Или – огромный, как солнце, как весь мир? В нём и солнце-то, само великое солнце – всего лишь частица!..

«До каких мыслей дошёл! – ужаснулся себе Григорий. – Знал бы о них неистовый старец Иона!»

Вокруг гомонили казаки. Орудовала черпаком Марьяна. Ковырялся в своих камушках Мин. Лишь Володея тут не было. Скрылся куда-то.

Потап приволок из лесу охапку сушняку, бросил.

– Ого! – удивился Васька, берясь за топор. – Иной лошади не увезти.

– Убери топорик, – остановил его Потап. – Я их так изломаю, чтоб силу в руках не потерять...

И принялся ломать сучья, какие ребром ладони, какие через колено.

Володей убрёл к тёплому ручью, подле которого туманно белел ягель, клубился парок. И было как-то не по-зимнему тепло и уютно. Но отойди чуть в сторону – мороз рванёт за уши, за нос, и сразу вспомнишь – зима, зима лютая!

Ещё один переход, и – Анадырь. Как встретит Андрей, друг старый? И ждал этой встречи, и робел: теперь оба в чинах равных. Не вызовет ли это у Андрея неприязни? Что самого заносить будет, Отлас о том не задумывался. Однако ж, с годами привыкнув к вольнице, стал уже относиться к начальным людям. Во всяком, кто стоял выше, видел недруга своего.

Цыпандина терпел и подолгу слушал его побывальщинки, в которых неназойливые слышались советы. Андрей никогда не говорил: делай так или этак. Улыбчиво наморщит лоб, кашлянет и, подтянув очкур, хахакнет: «Давай-ка покурим, Володей!» Набьёт табаком трубку, задымит. Потом предложит курнуть Отласу. Тот на дух табаку не выносил поначалу, но из уважения вдыхал едучий дым. Зайдётся, бывало, до слёз, замахав руками, вскочит, начнёт приплясывать, словно оса ужалила, насмешит Андрея, расхохочется сам. Не так уж и дым разъедает нутро, но знает, что шутка Андрею по душе. После неё – с дальних подходов начнётся неторопливая байка.