Александр Старостин - Шепот звезд Страница 11

- Откуда вы знаете? Он вам говорил об этом сам?

- Я его только видела. Просто догадалась... Так вот. Польский красавец получает звезду, тогда как другие летчики, разбившие свои самолеты, звезд не получили. А среди них и Галышев, который до челюскинцев спас народу больше, чем все герои, вместе взятые. Шиш ему, а не звезду! - Сонька показала Серафимовне кукиш. - А любимцы Сталина Леваневский и Чкалов мало того, что сами угробились, а угробили уйму народа. Обезлюдело, как сама понимаешь, ОКБ Поликарпова после того, как Чкалов разбил по разгильдяйству самолет, не готовый к вылету, а поиски Леваневского также сопровождались катастрофами и большими расходами. Чкалов разбился оттого, что полетел на неготовом самолете, а Леваневский даже взлететь не мог - это делал за него, командира, заводской летчик Кастанаев. Потом погибли и Кастанаев, и вообще все. Вообще, стихию победить невозможно. Разве что обмануть судьбу раз, второй, а на третий прогремит выстрел. Ну, прощевай, милочка! Объявлялся "папик"? Нет? Чего так смутилась?

- Ничего не смутилась.

- Ничего с ним не случится. Прощевай!

Глава тринадцатая

Иван Ильич злиться не умел - он возмущался, если видел непорядок или глупость. И принимался рычать и размахивать своими кулачищами, что производило комический эффект. Но тут разозлился, то есть обиделся по-настоящему: Сонька порекомендовала ему какого-то Сеню из газеты "Комсомолец", тот о чем-то расспрашивал, глядел ласковыми выпуклыми глазами, а потом опубликовал статейку, где говорилось, что известный в свое время полярный ас Иван Кретинин (так и напечатали, что следует понимать как юмор наверняка Сонька подсказала) ностальгирует по сталинским лагерям. Как можно так врать и передергивать? Наступило время самых бессовестных подмен и ерничания. Да, Вася Махоткин говорил, что встретил на зоне замечательных людей и благодарен судьбе за эти встречи; Елизавета Урванцева говорила, что Николай малость помягчел характером в Норильске. Но разве отсюда выходило, что "Кретинин" тоскует по лагерям? Тосковать он не мог хотя бы потому, что не сидел и заключенных только видел. Но это - разные дела. Неужели теперь никак не остановить эту демократическую сволочь с ласковыми глазами навыкате? Судиться? Но и в судах они же - себе дороже станет. Пойдут телефонные звонки, придется отвечать, оправдываться, а возвращаться к этой оскорбительной статейке не было никакого желания. Побить Сеню? Но Иван Ильич никогда в жизни не дрался - не пробовал. Ах, Сонька, змея подколодная! Ну чего тебе неймется? А тут еще Валя, которую дверцей пришибло... Уф, нехорошо-то как вышло! Но тут добавилось еще одно... Такого и в кошмарном сне не привидится: на какое-то мгновение ему показалось, что он был не только с Валей, а с... Дальше он боялся даже думать. Уф, нехорошо-то как!

И он решил уйти в лес, никому ничего не сказав. В лесу не читают этого "Комсомольца" с выпуклыми глазенками, там нет ни Соньки, ни Сеньки, ни Вали, ушибленной дверью. И вообще, он перестал понимать, что творится: ему иногда казалось, что вокруг даже говорят не по-русски: слушаешь-слушаешь - хрен его знает, о чем толкуют. И народ кругом как бы не русский: злой, развязный, болтливый, старики ходят в мальчиковых штанишках и детских кепочках козырьком назад. Как это понимать? Откуда столько шутов гороховых?

Он сел на электричку, ехал долго; на станции, которая ему понравилась гуляющим по платформе оранжевым петухом с просвечивающим насквозь гребнем, сошел и двинул куда глаза глядят, в сторону леса. Московская область не Таймыр - обязательно куда-то выйдешь. Лес, издали красивый, оказался плохоньким: поваленные в ураган деревья так и остались лежать, создавая опасность и пожара, и заразы; у дороги горы пластиковых бутылок и другого оберточного хлама, который, говорят, переживет египетские пирамиды - ничто с ним не сделается. Но дальше лес был не так загажен и полон певчих птиц. А вот и трясогузка ловит бабочку. Причем бабочка не хочет быть пойманной и делает сложные эволюции, и трясогузка вынуждена выполнять сложный пилотаж, рукотворным аппаратам недоступный. Промазала - бабочка скрылась в пологе леса. Вдали от трассы и железной дороги деревья повеселели, а в одной лесополосе закричал седоватый соколок и стал кружить над головой.

- Ты - мамка, - сказал Иван Ильич соколу. - Ты гнездо защищаешь. Понимаю. Ухожу, ухожу, матушка. А папка-то где? Или мышей ловит, или в лесу боится...

Иван Ильич почувствовал на себе взгляд откуда-то сверху - поднял голову - в головокружительной высоте кружил ястреб.

- Высоко забрался, братишка...

По тому, как кружил ястреб и вдруг косо, словно с невидимой горы, катился вбок, выправлялся и снова давал себя сносить в сторону, можно было разобраться в движении восходящих и нисходящих потоков и в ветрах, дующих по всем румбам. Высматривал ли он мышей и сусликов? Обозревал открывшиеся просторы, невообразимые с земли? Или ему просто нравилось отдавать себя воздушным струям, которые кидают вниз или возносят к бегущим рядом облакам? Или все вместе? Он, наверное, любил небо и свет, который его охватывал и слегка сдавливал со всех сторон; ястреб сам был порождением неба.

А у лужи на проселке собрались бабочки, шевелящие крыльями, - белые боярышницы и капустницы, желтые лимонницы, а на противоположном берегу лужи голубянки, которые при падении на них тени разом с легким хлопком взлетели. Выходит, что, если отойти от дороги и помоек, жизнь еще не окончательно удушена, можно еще кое-что восстановить.

Он вышел к какой-то деревне, сел на автобус, не спрашивая маршрута, и оказался в городе Калязине, знаменитом колокольней, торчащей из воды,памятник ненужному, зацветшему зеленью водохранилищу, утянувшему на дно десятки монастырей, храмов, городов, - вот и теперь добротная старорежимная мостовая Калязина уходила под воду, наводя на мысли о невидимом граде Китеже, который ушел под воду при приближении врага. Россия ушла под воду и живет там, а здесь изо всех окон несется нерусская или блатная музыка и взрослые мужчины ходят в шутовских штанах и мальчиковых кепочках с портретами быков, и грязноногие девы у памятника Ленина курят и плюются по причине гнилых зубов. Из окна криво собранного блочного дома неслась блатная песнь-рассказ о бандитских подвигах, а на завалинке три хиловатых джентльмена в несвежих рубашках прикидывались героями песни, для чего делали зверские физиономии. Возможно, высматривали, с кем бы подраться, так как их мозги от блатной недомузыки давно переселились в кулаки.

- Где гостиница? - спросил Иван Ильич, не видя в молодых людях бандитов, так как бандитов в свое время видел и не путал их с мелкой шпаной.

Бандиты промолчали, прикидывая, драться или нет. Смекнули, что драться будет себе дороже.

"Наверное, нерусские. Не понимают вопроса", - подумал Иван Ильич и задумался, в какую сторону идти.

- Вон! - махнул рукой один из мнимых уголовников, готовый, впрочем, для зоны на роль шестерки или петуха.

- Все-таки русские, - подумал вслух Иван Ильич, кивнул и пошел к строению без вывески у загиба трассы.

Гостиница была возведена с таким расчетом, чтобы постояльцы здесь не задерживались, - и устроители добились своего: весь корпус был пустым. И в номере, отведенном Ивану Ильичу, даже ночью содрогались от проносящегося транспорта стены и в форточку несло выхлопом. Он выдержал в Калязине две ночи и подумал, что его побег сопровождается ненужными неудобствами, и вернулся в Москву на квартиру, в свое время купленную для Коли и ныне пустующую. Целый день он отлеживался, глядя телевизор, вспоминал людей и зверей, которых встречал. Потом сел писать стихи. Сын советовал облекать в стихотворную форму факты биографии.

"Ведь писал Одиссей о своих приключениях, - говорил он. - Вот и ты пиши".

Стихотворение про то, как летали спасать рыбаков, получилось хорошим. Иван Ильич, отдалив от себя листок, исписанный крупным, детским почерком, принялся читать вслух, с выражением, с задержкой на наиболее выигрышных местах; он представил себя на эстраде перед зрителями:

Михаил с виража над льдиной пролетает,

А там беготня людей, и поземка снег гоняет.

Льдину в дымке теряем, снова едва находим, время

секундомером засекаем,

И на льдину продукты и спальные мешки с самолета кидаем.

Пролетели над ней несколько раз, людей сосчитали,

Их пятнадцать. Убедились, что все сброшенное нами

они подобрали.

Взяли курс на берег - найти надо точку отсчета,

Чтобы легче льдину отыскать для второго полета.

После - уже с Уэлькаля прилетаем

И всех людей забираем.

Иван Ильич вспомнил пучеглазого Сеню, которого ему подсунула Сонька.

- Во сукины дети! - прорычал он. - Печатаете всякую гнусность, а моих стихов небось побоитесь давать.

Если верить этому сопляку, то раньше все только и делали, что дрожали по ночам и ждали НКВД и сидели по тюрьмам. Были что дрожали - из старых чекистов, которые в крови по уши, а остальным-то чего бояться? Бойся только языком молоть о том, чего не понимаешь. Не боялись ни Сталина, ни Гитлера. Да если теперь отправить на зону всех воров, начиная с президентского окружения, вороватых депутатов, коррумпированных чиновников и всякой мелкой обслуги - всяких вымогателей, то сталинских лагерей не хватит - придется строить новые. Что ты, продажный Сеня, понимаешь? Где тебе понять, что тогда и солнце было ярче, и воздух чище, и девушки красивее нынешних, потому что здоровее! Одевались победнее, но тогда все одевались победнее... Ой, зря Витьку нанимал англичанку - после нее он читал не Тургенева, а "порнушечку и антисоветчинку" по-английски. И погиб, может, через эту самую антисоветчинку. И ты, Сеня, кончишь плохо, потому что - прохвост... Ведь можно жить на этой земле очень хорошо, дружно, счастливо. Как это объяснить людям? На земле есть все-все для счастливой жизни. Есть главное: солнце, которое светит; воздух, которым пока еще можно дышать; земля, деревья, звери, птицы, бабочки, цветы. Все умные мысли уже сказаны, только не все их знают. А делать что-нибудь своими руками - такое удовольствие! А что делаем мы? То воюем, то делаем друг другу гадости.