Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика Страница 11

Март 1846

Первая глава из романа «Отпетая»{41}

О мой читатель… вы москвич прямойИ потому, наверно, о Коломне{42}Не знаете… конечно, не о тойЯ говорю, которая, как помню,Лежит в стране, и мне, и вам родной,Верст за сто от Москвы, да, впрочем, что мнеДо счета верст — и вам, конечно… ЕстьДругая — дай ей небо вечно цвесть!

В Коломне той вы, верно, не бывали.Вы в Петербург езжали по делам —Иль, ежели за делом приезжали,То, вероятно, не селились там…Литовский замок{43}, впрочем, вы видали —Я говорю без оскорбленья вам,—О нет, вы не сидели в заключеньи,Ни — даже за долги в известном отделеньи{44}.

Но, может быть, вы в северную ночьБолезненно-прозрачную бродилиПо городу, как я… когда невмочьОт жару, от тоски, от страшной пылиВам становилось… Вас тогда томилиБесцельные желанья — вы бежали прочьОт этих зданий, вытянутых фронтом,От длинных улиц с тесным горизонтом.

Тогда, быть может, память вас влеклаТуда, где «ночь над мирною КоломнойТиха отменно»{45}; где в тиши цвелаПараша красотой своею скромной;Вы вспоминали, как она была мила,Наивно любовавшаяся томнойЛуной, мечтавшая бог весть о чем…И, думая о ней, вы думали о нем.

О том певце{46} с младенческой душою,С божественною речью на устах,С венчанной лаврами кудрявой головою,С разумной думой мужеской в очах;Вы жили вновь его отрадною тоскоюО тишине полей, о трех соснах,Тоской, которой даже в летах зрелыхСтрадал «погибший рано смертью смелых».{47}

Иль нет — простите, я совсем забыл —Вы человек другого поколенья:Иной вожатый вас руководил{48}В иные страсти, муки и волненья;Другой вожатый верить вас учил…И вы влюбились в демона сомненья,Вблизи Коломны Пушкина — увы! —С тем злобным демоном бродили вечно вы!

А может быть, и вовсе не бродили,Что даже вероятней… По ночамВы спали, утром к должности ходилиИ прочее, как следует… Но вамЕвропеизм по сердцу… ВыходилиИз оперы вы часто, где певцам,Желая подражать приемам европейским,С остервенением вы хлопали злодейским.

Зимой, конечно, было это; носВы в шубу прятали — и не гляделиКругом… и гнал вас северный морозСкорей — но не домой и не к постели —На преферанс… Но, верно, удалось,Когда вы на санях к Морской{49} летели,Вам видеть замок с левой стороны…И дальше вы теперь идти со мной должны.

В Коломне я искать решился героиниДля повести моей… и в том не виноват.В частях других, как некие твердыни,Все дамы неприступны… как булатЗакалены… в китайском{50} тверды чине…Я добродетели их верить очень рад —Им только семь в червях представить могутгрезы,Да повесть Z… исторгнуть может слезы

А героиня очень мне нужна,Нужнее во сто тысяч раз героя…Герой? герой известный — сатана…Рушитель вечный женского покоя,Единственный… Последняя жена,Как первая, увлечена змеею —Быть может… демон ей сродни,И понял это в первые же дни…

По-старому над грешною землей,Неистощимой бездною страданий,Летает он, князь области мирской…По-старому, заклятый враг преданий,Он вечно к новому толкает род людской,Хоть старых полон сам воспоминаний.Всегда начало сходится с концом,И змей таинственным свивается кольцом.

Он умереть не может… Вечность, вечностьБесплодных мук, бессмысленных страстейСознание и жажды бесконечность!..И муки любит старый враг людей…И любит он ту гордую беспечностьНеисправляемых Адамовых детей,С которою они, вполне как дети,Кидаются в расставленные сети…

. . . . . . . . . . . . . . .

Но что до ней, что до него?.. С зареюСлилась заря… и влагою облитПрозрачною, туманной, водяною —Петрополь весь усталый мирно спит;Спят здания, спят флаги над Невою;Спит, как всегда, и вековой гранит;Спит ночь сама… но спит она над намиСном ясновидящей с открытыми очами.

Болезненно-прозрачные чертыЕе лица в насильственном покое.То жизнь иль смерть? Тяжелые мечтыНад ней витают… Бытие иноеВ фосфоре глаз сияет… Страшной красотыПолна больная… Так и над НевоюНочь севера заснула чутким сном…Беда, кто в эту ночь с бессонницей знаком!

Беда тебе, дитя мое больное!..Зачем опять сидишь ты у окнаИ этой ночи влажное, сыроеДыхание впиваешь?.. Ты больна,Дитя мое… засни, господь с тобою…Твой мир заснул… и ты не спишь одна…Твой мир… и что тебе за дело до иного?Твой мир — Коломна, к празднику обнова.

Известный круг, балки, порою офицерЗатянутый, самодовольно-ловкой…Мечтай о нем… об этом, например,С усами черными… займись обновкой…Вот твой удел; цвет глаз твоих так сер,Как небо Петербурга… Но головкойКачаешь ты, упрямица, молчишь,С досадой детской ножкой в пол стучишь.

Чего ж тебе?.. Ты точно хороша —Утешься… Эти серенькие глазкиТемны, облиты влагой… в них душаИ жажда жизни светится. Но сказкиПока тебе любовь и жизнь… ДышаПрерывисто, желанья, грезы, ласкиПередаешь подушке ты одной…Ты часто резвишься, котенок бедный мой!

Гони же прочь бессонницу, молю я:Тебе вредна болезненная ночь,Твои уста так жаждут поцелуя,И грудь твоя колышется точь-в-точь,Как сладострастная Нева… Тоскуя,Ведь ты сама тоски не хочешь превозмочь.Засни, засни… и так уж засверкалиТвои глаза холодным блеском стали.

Погибнешь ты… меж ночью и тобойРодство необъяснимое заметно…Забудь о нем… Удел прекрасен твой,Со временем и он блеснет тебе приветноВ лице супруга с Анной, даже со звездой,{51}Чего тебе… Но тщетно, тщетно, тщетно!Погибла ты… и чей-то голос над тобойЗвучит архангела судебною трубой.

Не слышишь ты, но вся природа внемлетЕму в забвении, как первая жена,И чутким сном под этот голос дремлет.Таинственного трепета полна,Тоска ее глубокая объемлет…Князь области воздушной, сатана,В сей час терзается тоскою бесконечнойИ говорит с своей ирониею вечной:

«Мелеет он, Адамов род,И чем быстрей бежит вперед,Тем распложается сильней,И с каждым шагом человекДробится мельче на людей.Я жду давно — который век! —Разбить запор тюрьмы моей,Пробиться всюду и во всемВсепожирающим огнем,Проклятием, объявшим всех…. . . . . . . . . . . .

Был век великий, славный век,Когда меня лицом к лицуПочти увидел человек;Мои страдания к концу,Казалось, близились… Во всемЯ разливаться начинал,И вместе с чернью с торжествомДубов верхушки обрезал.Мне надоело в них сиятьЛучами славы и борьбы,Хоть было жалко обрезатьТе величавые дубы…Я в них страдал, я в них любил,И, как они же, полон былПрезренья к мелочи людскойИ враждования с землей…Мне стало жаль… мне гнусен сталПигмеев кровожадный пир…Я с чернью пьянствовать усталИ заливать без цели мирСтаринной кровью… Я узнал,Что вечный рок сильней меня,Что есть один еще оплот,Что он созданье бережетОт разрушителя огня.

. . . . . . . . . . . . . .

Но близок час… огонь пробьетПоследний, слабый свой оплот,И, между тем, меня печальТерзает, и тебя мне жаль…Мне страшно грустен образ твой;Тебя я с бешеной хулойВлеку к паденью… чистотаТвоя исчезла, и бежитС твоих ланит хранитель — стыд;Не облит влагой тихий взор —Холодным блеском светит он;Вошла ты также с небом в спор;Из груди также рвется стонПроклятий гордых на судьбу.Как я, отвергла ты закон,Как я, забыла ты мольбу,И скоро для обоих насПробьет покоя вечный час…»

В таком ли точно тоне говорилКнязь области воздушной, я наверноСказать вам не могу: сатаниил —Поэт не нам чета, и лишь примерноЕго любимый ритм я здесь употребил —Ритм Байрона{52} — хотя, быть может, скверно.Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,Ручаюсь головою, был таков.

Любил не раз он — это вам известно —По крайней мере, вам то МейерберИ Лермонтов открыли — очень лестноДля женщин это… надоел размерСтрастей обыкновенных им — и тесноИм в узких рамках. . . . . .. . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . .

В наш век во вкусах странен Евин род;Ни красота, тем меньше добродетель,Ни даже ум в соблазн его влечет:К уродам страсть бывает… Не один свидетельТому найдется. Дьявольский расчетИ равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)С известной степенью цинизма — вотЧто нынче увлекает Евин род.

Жуанов и Ловласов племя нынеУж вывелось — героев больше нет;Герой теперь сдал место героине,И не Жуан — Жуана ныне светДивит своим презрением к святынеЛюбви и счастья, дерзостью побед…Змеиной гибкостью души своей и стана,Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана.

Вперед, Жуана… путь перед тобойЛежит отныне ровный и свободный…Иди наперекор себе самойВ очах с презрением и дерзостью холодной,В страдающей груди с глубокою тоской,Иди в свой путь, как бездна, неисходный,Не знаешь ты, куда тот путь ведет,—Но ты пошла — что б ни было — вперед!

Светлеет небо… близок час рассвета,А всё моя красотка у окна…Склонившись головой, полураздета,Полусидит, полулежит она,Чего-то ждет… Но ожиданье этоОбмануто… Она тоски полна,Вот-вот на глазках засверкают слезы,Но нет… смежает сон их… Снова грезы…

И девочке всё грезится о нем,О ком и думать запретили б строго…Герой ее танцклассам всем знаком,Играет в карты, должен очень много…С ним Даша часто видится тайком;Он проезжает этою дорогойВ извозчичьей коляске на лихих,Немного пьян — но вечно мимо них.

Андрей Петрович… но о нем потом…Семнадцать лет моей шалунье было,Родительский ей страшно скучен дом,В ней сердце жизни да любви просило,Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,Мораль с известной властию и силой;Столоначальник, скучный, как жених,Который никогда не ездит на лихих.

И в будущем всё то же, вечно то же,Всё преферанс в копейку серебром,Всё так на настоящее похоже —Так страшно глупо смотрит целый дом.Нет, нет, не создана она, мой боже!К тому, что многим кажется добром,И не бывать ей верною подругой…Притом уже она просвещена подругой.

От наставлений матушки не раз,От этой жизни праздной и унылойС подругою она тайком в танцклассЗимою ездила… Подруге былоЛет двадцать… Даже не в урочный часОни домой являлись. Но сходилоВсё это с рук. Умела веру датьВ сердечной простоте всему старушка мать.

Жених-столоначальник глуповатоСмотрел на всё: он был совсем готовый муж,Чуждался сильно всякого разврата,Особенно карманного, к тому жДоверчивостью был он одарен богато,Носил в себе одну из допотопных душИ, несмотря на то, что родился в столице,Невинностью подобен был девице.

Поутру, вставши, пил он скверный чай,Смотрел в окно, погоду замечая,И собирался к должности, там райИ ад свой весь прескромно заключая.Но пред уходом в свой обетованный крайОн в книжке отмечал, «что будет кушать чаюТакой-то у него», и книжку клал;Потом: «со сливками» — подумав, прибавлял.

Вы спросите: зачем? Уж я не знаю —Есть разные привычки. Так теклаВся жизнь его. Ему всех благ желаю —Но страшно ведь глупа она былаВо все периоды: и до и после чаю…И Дашу бедную такая жизнь ждала,Когда б так называемый злой генийЕй не дал мук, желаний и волнений.

Пускай она заснула — в ней не спятБезумные, тревожные волненья;Уста полураскрытые дрожат,Облиты глазки влагою томленья.Что снится ей?.. Соблазна полные виденьяНад нею видимо летают и кружат…А чей-то голос слышен из-за дали,Исполненный таинственной печали.

Дитя мое! очей твоихТак влажно-бархатен привет…Не звездный свет сияет в них —Кометы яркий свет…

Лукавой хитрости полнаУлыбка детская твоя,И гибок стан твой, как волна…И вся ты, как змея.

Ты так светла, что не звездамСпокойным вечно так сиять;Ты так гибка, что разгадатьВ тебе легко сестру змеям.

Дитя мое! так много ихПо тверди неба голубойСветил рассыпано благих,—О, будь кометой роковой!

И дольний мир — ваш мир земной —Богат стадами душ простых…В нем много добрых, мало злых,—О, будь же, будь змеей!

Тот голос был ли внятен ей?.. ОнаЕдва ль могла понять слова такиеМудреные, хоть и весьма простые.Прочла она в свой век КарамзинаДве повести{53}, да две Марлинского{54} другие(«Фрегат "Надежда"», помнится, былаОдна из них). Отборно объяснятьсяПривыкла потому — я должен вам признаться.

Но странно, что ее тревожил сонНе Гремин{55} с пламенной душою и с усами…Ее герой усами не снабжен —Он, вероятно, сталкивался с вами,Читатель мой, быть может, часто. ОнИграет, я сказал; со многими домамиЗнаком поэтому; ни дурен, ни хорошСобой особенно — на всех людей похож.

Чиновник он — и жить не мог иначе,Москвич — но с Петербургом ужился,Привык зимой к театру, летом к даче,Хоть молод, но серьезно занялсяУстройством дел карманных и тем пачеСлужебных: рано он за ум взялся,Как истый петербуржец. Был ласкаемПочтенными людьми и всеми уважаем.

Играл же он, во-первых, потому,Что этим путь в дома чиновнической знатиОткрыл себе свободный — хоть в палатеСлужил какой-то… а притом ему,Как, верно, русскому не одному,Разгул по сердцу был — а здесь и кстати.Играл он ловко, нараспашку жилИ репутацию с тем вместе заслужил.

На женщин он смотрел с полупрезреньем,От добродетельных чиновниц прочьБежал всегда… Искать любви терпеньемЕму казалось глупо и невмочь,В чем был он прав… Свободным наслажденьямЛюбил он посвящать гораздо лучше ночь.Он был герой, и даже очень пылкой,В танцклассе и с друзьями за бутылкой.

И там-то Даша встретилася с ним.Он был хорош, особенно вполпьяна;В минуту эту мог он быть любим;Разочарован был, казалось, очень рано,И, дорожа мгновением одним,Безумствовал. Чем не герой романа,Особенно когда другого нет?Ведь было ей всего семнадцать лет.

Он дерзостью какой-то начал с нею.Она краснела, хоть не поняла…Переглянувшись с менторшей своею,Ему на польку руку подалаИ улыбнулася ему, злодею…Потом уж с ним шампанское пилаИ глупости девчонка лепетала,Хоть вся, как лист, от страха трепетала.

А стоил ли он трепета любви? —Другой вопрос… Не в этом, впрочем, дело,Он был любим… Увы! в твоей крови,Дитя мое, страсть бешено кипела,Рвалась наружу… а глаза твоиСияли слишком ярко, хоть несмело,Стыдливо опускались… ты была в огне…Пусть судит свет — судить тебя не мне!

А свет свершит свой строго-неизбежныйИ, может быть, свой справедливый суд,И над твоей головкою мятежной,Быть может, многие теперь произнесутСвой приговор бесстрастный и безгрешный;Быть может, камень многие возьмут,И в том сама виновна ты, конечно…Ты жизни предалась безумно и беспечно.

А впрочем, что ж? Да разве ты однаОсуждена толпой безгрешной и бесстрастной.За то, что ты, как женщина, страстна?Утешься — и не в этом твой ужасныйУдел, дитя мое… Иное ты должнаУзнать еще… Покамест, сладострастноРаскинувшись… ты грезам предана…. . . . . . . . . . . . . .

Но вот она проснулась… С Офицерской{56}Коляска мчится… точно, это он,Кому от матушки иного нет, как «мерзкой»,Названия… Завоеватель дерзкой,Он, как всегда, разгулен и хмелен…Его немножко клонит даже сон…Но, тем не менее, зевая, он выходитИз экипажа — и к окну подходит.

Зевая — правду вам, читатель мой,Я говорить обязан, — да-с, зевая,«Здорово!» — он сказал ей… На такойПривет что отвечать, почти не зная,Она «здорово!» с странною тоскойСказала также… Он, не замечая,С ней начал говорить о том, как он игралИ как на рысака пари держал.

И Даша молча слушала…И в очи Ему смотрела робко… чуть дыша…При тусклом свете петербургской ночиОна была так чудно хороша…Собой владеть ей не ставало мочи,Из груди вон просилась в ней душа;Болезненно и сладостно тоскуя…Уста ее просили поцелуя…

И вот в окошко свесилась онаИ обвила его прозрачными руками,И, трепета безумного полна,К его устам прижалася устами…И в полусонных глазках так виднаВся страсть ее была… что, небесамиКлянусь, я отдал бы прохладу светлых струй,Как некогда поэт, за этот поцелуй.

О поцелуй!.. тебя давно не пелиПоэты наши… Злобой и тоской{57}Железные стихи их нам звенели —Но стих давно уж не звучал тобой…На божий мир так сумрачно гляделиИзбранники, нам данные судьбой,И Лермонтов и Гоголь… так уныло,Так без тебя нам пусто в мире было!

Мы знали все — я первый, каюсь, зналБезумство влажного вакханок поцелуя…И за него я душу отдавал,Когда она, болезненно тоскуя,Томилась жаждой… Но иной люблю я,Иной я поцелуй теперь припоминал…То первый поцелуй, упругий, острый, жгучий,Как молния, прорезавшая тучи.

Как молния, по телу он бежитСтруею сладкого, тревожного томленья…Как детский сон, он быстро пролетит —Похищенный украдкой… Но волненья,Оставленного им, — ничто не заменит,Но рад бы каждый, хоть ценой спасенья…Так робко, нежно, девственно опятьТот поцелуй с упругих уст сорвать.

О Ромео и Юлия! Вы былиТак молоды, так чисты: целый мирВы в поцелуе первом позабыли…За что же вас и люди, и Шекспир,Насмешник старый, злобно так сгубилиЗа этот поцелуй?.. Безжалостный вампирБыл автор ваш… наполнил вас любовью,Чтобы вкусней упиться вашей кровью.

О Ромео и Юлия!.. Не разНочь, ночь Италии, я вижу пред собою,Лимонов запах слышу, вижу васПод тенью их стыдливою четою,С ресницами опущенными глаз,Увлажненных безумной, молодою,На всё готовой страстью… Божий мирБлагословлял вас… дьявол был Шекспир!

Вот поцелуй куда красотки нашейЗавел меня… Что делать? виноват,И каюсь в том: быть может, слишком ДашейЯ занимаюсь… Но часы летят,И веет утром… Тот, кто полной чашейЛюбви блаженство пьет, едва ли утру рад…Его наивно Даша проклинала,—Со мною, с вами это же бывало.

Андрей Петрович был, напротив, радУспокоению от жизненных волнений;Любил он крепко стеганый халатИ сладкий сон без всяких сновидений…Они простились… Сел он — быстро мчатЕго лихие кони… и мгновенийЛюбви не жаль ему… По думал он о чемДорогою — узнаете потом.

Она же долго вдаль с тоской глядела,Потом окно закрыла и легла,Всё думала, и хоть заснуть хотела,Но и заснуть бедняжка не могла…Уж солнце встало… Ложками гремелаСтарушка мать, и к ней потом вошла,Неся с собой свой кофе неизбежныйДа вечную мораль родительницы нежной,

И снова день, бесплодно-глупый деньС уборкою того, что убирать не надо,И с вечной пустотой, которой леньИ праздность жизни прикрывать так радаБыла старушка… Вновь ночную теньЗовет моя красотка… Хуже адаТакая жизнь… со сплетнями, с чулком,И с кофеем, и с глупым женихом.

<1847>