Константин Леонтьев - В своем краю Страница 11

— Что делать! Спасибо тебе, добрый Александр Николаич, какой славный малый... Ах, чорт возьми! Чорт возьми, как славно!.. — шептал Руднев, уносясь по сонному озеру все дальше и дальше от праздничной горки. Огонек деревни все ближе, и красные огни костров все меньше. Боже мой! как хорошо на чистом, широком и привольном озере. Молодец Лихачев, да и я молодец... Вот за эту решимость, так и быть, прощу я вчерашнему Рудневу его слабость. Пускай себе темно, и собаки лают... все лучше, чем там!

— Эй, старик, старик! Эй, ребята, эта крайняя хата старика Андриана?

— Эта! кто там?..

— Отвори.

— Да кто? Что за человек?

— Уж не бойтесь, не разбойник, не злодей, а я от Александра Николаича Лихачева к старику.

— А! ну, коли так, иди. Иди, отец мой! от Александра Николаича, иди, милый человек. Отвори ему дверь-то с лучиной... Как бы впотьмах не расшибся... Иди, иди, милый человек.

— Спасибо, спасибо тебе, молодец Лихачов!

При лучине посмотрел Руднев на бумажку и увидел, что она пятирублевая.

Старик, однако, не только сам не повез Руднева ночью, но когда на увещания доктора стал было сдаваться молодой сын его, старик закричал с печи: — Что ты! что ты, скотина! Кто его знает, какой он человек... Ночью... долго ли до худа.

Сын вывел Руднева в сени и с сожалением сказал: — Уж ты лучше ночуй у нас, брат, ты не бойся... Худа от нас не жди, мы — мордва...

— Я не вас боюсь, я боюсь жару в избе, мух, тараканов...

— Экой ты какой... Ночуй... Вот ты нас боишься ночью, а мы тебя...

— Ведь у вас в селе священник есть?.. Проводи меня к нему.

— Как не быть священника! Пойдем, пойдем!

И к священнику постучался беглец в окно, и его испугал сначала, но потом был принят радушно. Отцу Семену самому было всего двадцать пять лет; он был белокур, кроток, и глаза его были совсем голубые. Жена у него, напротив, была большого роста, деревенская, грубая, крикливая, хотя тоже очень молодая. Но, несмотря на все это, отец Семен был свеж, весел и развязен, взял у Руднева папироску и, прохаживаясь перед ним по комнате и потирая руки от радости, объявил: — Наконец-то наша отсталая Россия проснулась! Все переформировывать хотят! И, право, давно пора!

После полутора суток, проведенных на воздухе и в движении, Рудневу было не до разговоров; но надо было кротко объяснить, откуда он взялся и как ему стало дурно, и почему он не хотел остаться на той стороне озера; надо было слушать жалобы молодого священника на то, что книг трудно доставать и что мордву до сих пор причащаться и исповедываться заставляют чиновники, что у мордвы развито сердце, а разум неразвит; что Катерину Николаевну он знает, что она ему кума, а Александр Николаевич Лихачев — отличный приятель... и пособлял ему не раз работниками, что в такой «сфере», как дом Новосильской, очень приятно бывать... Впрочем, отец Семен обещал завтра рано свезти его на своей лошади и уступил ему свою широкую кровать под чистым ситцевым балдахином.

Утром отец Семен подкрался взять со стола шляпу, чтобы идти служить раннюю обедню; но, несмотря на всю его осторожность, гость проснулся...

Бедный гость! Оказалось, что матушка больна, что надо ее посмотреть... Крестьяне узнали, что полуночник в самом деле лекарь и лечит; и нашло человек с десять — все молились долго на образ, а потом кланялись низко Рудневу; бедные старухи, у которых волосы росли внутрь век и которым нечем было помочь; дети с золотухой и нарывами; пришел один сильный мужик и говорил: «Живот-то, я тебе скажу, когда у меня начал пухнуть... это я прошлой зимой, на торгу, возле церкви шел, сказывали, фершел обронил порошки... одни жолтенькие, а другие серенькие... Я сереньких-то и попытал... Так, Господи, что сталось со мной — блевал, блевал... Да чего! Боров по двору ходил, так вот, при твоей милости сказать негоже, блевотину-то съел, так борова-то ворочало-ворочало по двору, насилу жив остался, сердечный». Красивая девушка, с прекрасными чорными глазами, показывая лишай на щеке, сказала: «Сама собой ничего, а вот рыло-те больно благо!» Все бы это ничего, когда бы было что в руках, а то прописал кой-что, кой-что посоветывал, а другим у себя велел побывать... »Там, голубчики, найдем что-нибудь!» И этим не кончились мытарства, в которых умный юноша почерпнул новое сознание своего бессилия и новые причины одиноких вздохов! Не он один страдал, конечно, но тем хуже для честного сердца... тем хуже, друзья мои... разве есть что-нибудь слаще на свете живого добра, которого плод — конец страданью перед исцелением!.. Не один он, конечно, страдает, давно это известно... ему и всем на свете!.. Но разве легче от этого?

Пока рослая матушка угощала его, на дорогу, чаем с баранками, вышел вдруг из соседней комнаты бледный молодой мужчина в очках и с очень светлыми волосами.

— Богоявленский, — рекомендовался он сухо.

— Это двоюродный братец мне, — объяснила матушка... Вот тоже, сердечный, без места...

«Неприятное лицо у этого бедного семинариста», — подумал доктор.

— Вы служили? — спросил он.

— Нет! — гордо и с кривой, язвительной усмешкой отвечал Богоявленский, — и надеюсь — не буду...

— Вы откуда?.. Вы в нашем губернском городе?.. Опять язвительная улыбка.

— Не кончил курс в семинарии, — перебил Богоявленский.

— У них философия книга такая есть, — заметила матушка... — Жалятся все, что оченно трудно...

— По этому образчику вы можете судить, как ошибался отец Семен, когда сказал вам вчера, что наша отсталая Россия проснулась. Нет, еще ей долго не проснуться... России!..

Бледно-синеватое, недоброе лицо Богоявленского, его кривая улыбка, та неестественно гордая манера поднимать голову, которой страдают многие люди, надевшие очки — все это не могло никому понравиться; но отдаваться подобным тонкостям впечатления Руднев считал неблагородным, когда дело шло о несчастном человеке, и несовместным с своею собственной ролью в жизни.

«Неужели Лихачев будет добрее меня? — подумал он. — Нет, это не резон!» — Вы теперь не ищете ли частного места? — спросил он громко.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают... куда прикажете за частным местом обратиться? Если бы я имел с чем доехать в столицу, — я бы не думал ни минуты.

— В университет?

— Конечно! Там — литературная деятельность, обмен, люди, есть из чего нужду терпеть... А здесь!.. Везде нужны деньги. Вот видите эту кузину мою, — продолжал он, когда матушка вышла... — На что вам хуже ее... а и то мужа себе купила.

— Мужа купила? отца Семена? — с удивлением спросил Руднев.

— То есть не она, а знаете кто? Мать ее покойница, добрая баба, поехала к куме своей, помещице Авдотье (Андревне) Забелиной, вероятно, вы слыхали?.. Смочила платок слезами, объяснила, что не с чем в город ехать, жениха доставать для своей дочери; та, как натура славянская, широкая, отсчитала ей пятнадцать рублей серебром; на них эта старуха съездила да этого белокурого и достала. Мне, конечно, это все равно; но я слышал, как он вчера разглагольствовал здесь, когда вы чуть от сна на ногах держались; не люблю лжи! Вот как его на днях дьячок отделал, — этого не рассказал...

Заметив беспокойство и грусть на лице собеседника, Богоявленский продолжал: — А что! не сладко! не то, что в той «сфере», на горке?.. Да, то одна сфера, а это — другая!.. Большое разъединение сословий!.. Вчера славно было смотреть отсюда, как огоньки костров краснелись сквозь деревья... Решительно неподражаемо. Между мужиками произошел фурор... Именно другая сфера, другой мiр, как звезды!.. Ха-ха-ха! не правда ли? Или вы придерживаетесь мнения Гегеля, что «звезды просто — прыщи на лице неба» и что выше человека нет созданья во вселенной?

— Я Гегеля не читал, — скромно отвечал Руднев. — Но позвольте мне поискать вам что-нибудь, через кого-нибудь здесь в окрестности... хоть через дядю... или через Лихачевых... Ведь как же так жить?

— Ищите! Это дело доброе будет с вашей стороны. И спасибо вам; я с этой мыслью и вышел к вам... да вот вы сами начали. Спасибо; только добра-то нет ведь в сущности, а все эгоизм; ведь и вы для меня сделаете для того, чтобы рисоваться перед самим собою.

Еще испытанье! Вот встреча! И опять бессилие! Руку-то есть охота протянуть озлобленному страдальцу, да где сила, где опора?.. О! дядя! велемудрый дядя! Нет, ты в самом деле мудрец, и хорошие книги должны быть: «Феатр света» и «Памятник Веры».

На крыльцо явился вчерашний дед и хотел теперь везти доктора всего за два рубля, но Руднев возвысил голос и скрипнул зубами.

— Довольно, ступай прочь! — сказал он деду, подходя к поповской тележке, на которую сама матушка постлала ковер.

— Батюшка, Василий Владимiрыч, — сказала она ему, провожая его по двору, — постарайтесь для Алеши нашего местечко-то у господ у каких. Убивается, бедняга, страх! У них ведь дома семья большая; а батюшка их человек старый, да и хмельной. Такую войну на Пасхе подымет, беда... Сынку-то и больно. Постарайтесь, батюшка!