Андрей Курков - Милый друг, товарищ покойника Страница 11

Уже пару раз выпадал первый пробный снег. Выпадал и таял.

А я смотрел в окно и чувствовал, что выпал из времени. Надо было догнать это время. Но как?

Самый простой способ оказался для меня и самым приемлемым: я пошел в читальный зал ЖЭКовской библиотеки и, сидя рядом с любознательным пенсионером принялся листать подшивки газет за последние пару недель. На последней странице "Вечернего Киева" мне бросилось в глаза укутанное в черную рамку соболезнование бывшему главному инженеру завода имени Артема Шустенко Николаю Григорьевичу в связи с трагической гибелью его сына Константина. Я нашел "Киевские ведомости" за это же число и там уже прочитал гораздо больше об известном мне событии. Было указано и место, и предпологаемое орудие убийства. Только версия, выдвинутая газетой, была далека от реальной. Судя по всему милиция тоже считала, что Костю убили в наказание отцу, который, как выяснилось из этого же репортажа, был не просто бывшим главным инженером, а действующим директором НБН Независимой Биржи Недвижимости. До этого кто-то пытался взорвать его машину, два раза поджигали двери квартиры. Цепочка выстраивалась сама по себе. Аккуратно, словно кирпичики, события накладывались друг на друга и сверху, последним и завершающим кирпичем этой зловещей "кладки" ложилось убийство.

Прочитал я криминальную хронику Киева и за другие дни - все то же самое: убийства, взрывы, разборки. Обычная ежедневная жизнь большого города.

Теперь я точно знал - в Киеве за время моей болезни ничего особенного не произошло. Только погода вносила разнообразие - снова пошел снег.

Я вспомнил о том, как я не собирался дожить до этой зимы, до первого снега. Это вызвало у меня грустную улыбку.

Дожил ведь! Только можно было бы дожить проще, без этой диковатой истории, которая так плохо, но при этом еще и так хорошо для меня, кончилась.

В знак своей живучести я решил поехать в кафе на Братскую.

Там было безлюдно. Только сидела в углу уже виденная здесь однажды смешноватая девченка в черной кожаной кепке и в той же коротковатой серосиней китайской курточке. Между ее стулом и стенкой стояла большая папка.

- Художница! - подумал я.

Подошел.

- Извините, "Кеглевича" не желаете?

Она с любопытством подняла на меня взгляд.

- Желаю, - сказала. - И шоколадку, если можно.

Я взял ей и то, и другое. И себе взял еще сто грамм. Подсел к ней для разговора, но разговора не получилось. Она довольно быстро выпила водку, а шоколадку спрятала в карман и стала собираться.

- Мне ехать далеко, я на Борщаговке живу, - объяснила она свою поспешность.

Правда, я успел узнать ее имя - Аня. Она была дипломницей худинститута. Когда-то мне говорили, что в этот институт нормальных не берут. Теперь я был готов с этим согласиться. Только с одним небольшим дополнением - ненормальные люди всегда интересней нормальных. С ними не бывает скучно, с ними может быть опасно, но не скучно.

"Кофейница" стала меня выпроваживать в половину седьмого.

- Что я, из-за одного тебя буду здесь сидеть?! - она развела руками.

Я согласился с ее доводом и вышел.

На улице шел снег.

21

Бывшие ноябрьские праздники прошли незаметно. Только вечером восьмого, входя в свое парадное, я наткнулся на выпившего ветерана, позвякивавшего медалями у лифта. Он так и остался стоять на лестничной площадке первого этажа. Последний из могикан.

Зайдя с холода домой, я вдруг понял, что похолодало не только на улице. В квартире было не намного теплее. Сильный сквозняк, пробивавшийся сквозь незаклеенные оконные рамы, уже в коридоре превращался в воздушный поток, со свистом прорывающийся наружу через закрытые, оббитые черным дермантином двери.

Я сбросил пуховую куртку и сходу взялся за утепление своего жилища. В прошлом году рамы были заклеены еще в начале октября, но тогда хозяйством командовала жена. Командовала негромко, но легче было сделать то, что она хотела, чем выдерживать потом ее надутое молчание. В этом году зима застала меня врасплох и в одиночестве. Одиночество, правда, было переменным, как ток. Приходила иногда Лена-Вика, оставалась на несколько дней. Потом на несколько дней исчезала, и снова звонила и сообщала радостным голосом, что выезжает.

Потихоньку проедались оставшиеся от чужого развода доллары. Костин полтинник я не трогал, и даже если бы кончились у меня деньги, врядли бы я смог полезть в его бумажник. Это было чужое, как и остальные "сувениры", принесенные мною домой в тот дождливый вечер. Я часто раскладывал их на столе, смотрел на письмо, не читая его, рассматривал фотографию уставшей женщины с ребенком на руках. Сейчас, после того, что произошло, она, должно быть, выглядит еще более уставшей.

Иногда мне казалось, что я просто нашел где-то эти бумаги и у меня вдруг возникало желание отнести их по адресу, указанному на конверте. Я не помнил тот момент, когда я обыскивал костины карманы, но я знал, что я это сделал. И все равно появлялось это странное ощущение, будто это произошло не со мной, будто я просто шел по улице и нашел у обочины чей-то бумажник. И теперь надо вернуть его хозяину, можно бросить в почтовый ящик...

И снова перед глазами оказывалась фотография уставшей молодой женщины с грудным младенцем на руках. Я пил чай и смотрел на нее, на эту женщину. Думал о ней. Во всей этой истории она была единственной невинно пострадавшей. Был, конечно, еще и ребенок, но пока он поймет, что пострадал, пройдет немало лет. О Косте же я думал гораздо меньше. Та работа, которую он выбрал, привела бы его раньше или позже на тот свет. В этих рассуждениях можно было идти и дальше, и тогда вышло бы, что его ранняя смерть спасла много жизней. Но это был блеф, его смерть лишь обеспечила других специалистов этой проффессии дополнительными заказами.

Я замешал из муки клейстер и, законопатив щели в рамах паралоном, заклеивал их вырезанными из газет полосами. Через полчаса дело было сделано. Сквозняк исчез, хотя теплее не стало. Но на все надо время, и особенно на то, чтобы батареи в моей квартире начали действительно нагревать воздух.

Я пил чай. За окном длился зимний вечер, морозный и скрытный.

Утром дети будут радостно играть в снежки, а взрослые будут вызывать милицию, чтобы приехала машина и убрала замерзшего ночью пьяного с автобусной остановки. И короткий зимний день поспешит дальше.

Я сидел за кухонным столом, пил чай и пережидал зиму, как лодочники пережидают ледоход перед тем, как переплыть реку.

О чем, интересно, сейчас думает костина жена, или вернее сказать вдова? Она, может, тоже смотрит в окно? А рядом спит ребенок, слишком маленький, чтобы запомнить отца. Ему, наверно, тепло, он хорошо укутан. А ей - холодно. Холодно и одиноко...

Может, я когда-нибудь познакомлюсь с ней. Как бы случайно. У меня ведь есть ее адрес и фотография. Познакомлюсь и попробую чем-нибудь помочь. Только чем?

А что сейчас делает моя жена? Где она? С кем?

Нет, на самом деле меня это больше не интересовало. Моей жене наверняка не было одиноко.

Утомленность легла на плечи, как тяжелое пальто.

Граница зимнего вечера и зимней ночи неразличима.

Захотелось тепла и я лег спать.

22

Прошло несколько дней. Квартира моя нагрелась и теперь, возвращаясь с пятнадцатиградусного мороза домой, я приходил в тепло и уют. Эта огромная разница температур по обе стороны окна держала меня большей частью внутри. Но внутри было скучно, жизнь ограничивалась питьем чая и чтением все тех же газет бесплатных объявлений. Дни наполнялись ожиданием, но ожидать я мог только одного - звонка Лены. Последний раз мы виделись больше недели назад. Обычно она звонила ближе к вечеру, но в этот раз звонок раздался в полдень. Она сказала, что сильно простудилась и лежит дома. Выздоровеет перезвонит.

Я еще не успел как следует огорчиться своему затянувшемуся одиночеству, как снова зазвонил телефон.

Звонил Дима.

- Приезжай вечерком. Погреемся, - сказал он.

Около восьми мы с ним закрылись в его киоске. Дима накрыл привычный стол, включил кассетник и разлил по стопкам лимонную водку.

В киоске было тепло - под стенкой стоял раскрасневшийся электрокамин.

- Знаешь, что с Костей случилось? - после второй стопки спросил Дима.

- В "ведомостях" читал.

- Он теперь твой должник, - сказал Дима. - Работу он не сделал...

Я махнул рукой.

- Что теперь говорить? Его уже нет... - я говорил осторожно, прислушиваясь к собственным интонациям, боялся услышать в своем голосе фальш. - И не надо уже ничего...

Дима напряженно посмотрел мне в глаза, облизал языком толстые губы, словно они пересохли. Я на мгновение испугался его взгляда. Показалось вдруг, что Дима что-то знает. С испугу я налил себе внеочередную стопку и выпил ее в четверть глотка.

Дима полез во внутренний карман своей джинсовой куртки. Его рука долго возилась там, так долго, что я устал от собственной нервозности и решил - будь, что будет! Припрет он меня к стенке вопросом - отнекиваться не буду.