Протагонист - Анастасия Всеволодовна Володина Страница 11

античного человека. Как пишет Ксенофонт, в уже хорошо знакомой нам Спарте главным в воспитании граждан оказывалось так называемое научение соревновательной доблести. Обращаю ваше внимание именно на сочетание соревновательная доблесть: не отдельно. Политика, философия, образование, театр, суд, спорт – всё становилось полем соревнования, агона. При этом, как позже заметит Хейзинга, вводя в обиход еще один очень важный термин – «агональный инстинкт», соревнование ведется не с какой-то конкретной целью, а ради самого соревнования. То есть главным оказывается участие в лишенном жизненной необходимости процессе – процессе по сути бесконечном, работающем на внутреннем perpetuum mobile…

На чем?

– выскочило в чате.

– Ну-ка. Вспоминайте латынь, молодые люди. Все-таки второй курс!

Вечный двигатель?

– прилетело в ответ.

– Верно. Так или иначе, следы агональности мы видим и в социалистическом соревновании, например: догнать и перегнать, пятилетка в четыре года, стахановский подвиг – всё это соответствует агоническому духу, духу борьбы, состязательности. Какие еще примеры можете привести?

Холодная война?

– Да, но здесь важно уточнить, что именно холодная. Сама по себе война не является агонистикой по умолчанию. Агональный дух вносят в нее участники, которым важно не уничтожить соперника, а показать свое превосходство, кстати, даже моральное. Не просто победить, а оказаться лучше по значимому для обеих сторон критерию, будь то вооружение, тактика, а может, и героизм или даже гуманизм. «Сам погибай, а товарища выручай», например, – такой противник может проиграть войну, но выиграть в агоне, ведь победа может быть бесславной, а поражение героическим. Понимаете?

Еще конкурирующие ДАП так работают

Тут я растерялся.

– Как, простите?

Нейросети

Будто стало яснее! В дверь забарабанили громче. Да что там такое?

– ВасильЕвгеньич, очень надо! – Анжела подвывала в замочную скважину.

Извинился перед своими квадратиками, выключил видео и пошел отпирать дверь. В приемной стоял мужчина лет сорока в джинсах, потертой черной куртке и без всякой маски. Я хмыкнул так выразительно, как только выучился за тридцать лет деканства и сорок пять – преподавания.

– ВасильЕвгеньич, тут вот человек не может долго ждать. Это по поводу… – почему-то прошептала Анжела, поглядывая то на меня, то на него.

– Я понял.

– Андрей Игоревич Мухин, следователь, – он протянул руку.

Я по привычке потянулся в ответ, но Анжела тут же шикнула: нельзя! Он по-мальчишески ойкнул, убрал руку за спину и забормотал:

– Вы не подумайте, у меня антитела! Я весной еще переболел, три недели валялся.

Анжела вклинилась:

– Всё равно можете быть переносчиком! А ВасильЕвгеньич у нас в группе риска вообще-то, у него сердце!

Я поморщился.

– У всех сердце, Анжела. Андрей Игоревич, вы хотели что-то уточнить?

– Нам бы пообщаться. Да вы не волнуйтесь, процедура стандартная. Много времени я у вас не отниму.

– Да я уже знаю. Не первый раз таких гостей принимаем, к сожалению. – Я махнул рукой в сторону кабинета. – Чай, кофе?

– Нет, благодарю.

Вернулся за стол, прикрыл крышку ноутбука и сел. Отпил уже остывший Анжелин чай, пролил немного на блюдце, от чего размякло печенье – «печенька», как она говорит. Так и не смог отучить ее от этих ужасных слов: «вкусняшка», «печенька», «любимка». Скорее она меня переучит.

Мухин сел напротив и тронул качающего лапой кота. Это Анжела подарила мне «котейку», чтобы «счастье намурлыкал». Китч, конечно, но как ей об этом сказать?

– У вас день рождения? – Он кивнул на неприлично большую открытку «С юбилеем!» рядом с вазой на подоконнике.

– В пятницу был.

– Поздравляю, – и без перехода: – Я, собственно, насчет прыгунка.

– Прыгунка?

Он нахмурился.

– Простите. Буянов Никита Константинович, 2001 года рождения, студент философского факультета, второй курс. Сегодня ночью он…

Сколько раз я это слышал… Скрылся с места аварии. Устроил дебош. Напал на полицейского. Попался на митинге. Встал в одиночный пикет. Поджег дверь ФСБ. Вел канал с призывами к. Собирал дома бомбу…

– Выпрыгнул из окна общежития…

Всего лишь выпрыгнул из окна, но и этим не угодил Академии.

– Я так понял, что он сам, да?

– Разбираемся пока, но вроде поводов сомневаться нет. Записку оставил.

– Я в курсе, – поморщился, вспомнив утреннюю беседу с ректором.

– Да, вас винит и вашу учительницу… – Он заглянул в телефон. – Олевскую Ирину Михайловну.

На словах «ваша учительница» перед глазами возникла классная руководительница Антонина Васильевна, божий одуванчик, сухонькая женщина, которая прошла войну медсестрой до самого Берлина, но будто и не видела ни смерти, ни печали, ни страданий.

– Сессия, хвосты, стресс – всё стандартно. Ваша помощница мне уже выдала информацию по Буянову и Олевской, но, сами понимаете, для отчетности надо бы побеседовать. Олевская мне, конечно, нужна, психолог ваш и кто-то из студентов, близких к Буянову. Буду благодарен за содействие.

– Конечно-конечно. Вы обратитесь к Анжеле, она вам всех найдет.

– А вы сами что-то можете сказать по Буянову?

– Буянов… Буянов… Не припомню, к сожалению. Столько студентов повидал, что одним больше, одним меньше…

– Понимаю. – Он поднялся. – Что ж, в любом случае спасибо.

Я встал и протянул ему руку, он пожал в ответ и сразу охнул:

– Что ж мы так с вами нарушаем…

– У вас же антитела… Прыгунок, да? Много таких?

– По-разному, но с пандемией этой, да и по осени сезонно всегда больше становится. Погода плохая, срываются листья и люди, – он мрачно усмехнулся.

Мы попрощались. Я открыл ноутбук и снова включил видео. До конца пары осталось полчаса, так что материал пришлось ужимать, да еще и разговор со следователем сбил меня с толку, – поэтому я запинался, терял логическую нить и без конца чихал: наверняка в одном из букетов от не_приятелей запряталась лилия. Символ Непорочной Девы и королевской власти – иронично, что у меня на нее аллергия.

Закончил пару, вышел из конференции, допил уже совсем холодный чай. На дне чашки лежал кусочек вымокшего печенья: свинячу, как ребенок. Или старик.

Не вставая с кресла, подкатился к окну. Машина «Следственный комитет» демонстративно припарковалась перед главным входом, а вокруг кучковались редкие курильщики. Как будто обязательно вставать здесь, на виду у всех, как будто и без того мало пересудов…

Потянулся за открыткой, усыпанной прилипчивыми блестками. Внутри наверняка стихи без признака вкуса.

Для мужчины, спору нет,

Самый в семьдесят расцвет…

Для мужчины, может, и рассвет, а для деканов, ректоров и президентов – закат, так было бы вернее.

Сократа казнили на закате, отдав в жертву тем богам, что он якобы хулил.

Сократу было семьдесят.

Не просто так греки считали семидесятилетие пределом жизни.

Не просто так