История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.) - Иван Васильевич Шмелев Страница 11

Но члены комиссии невозмутимы и беспощадны, они не внемлют горю человека:

— Москва слезам не верит, — кратко пословично произнёс Васляев.

— Как было у нас намечено, так и будет обеспечено, — добавил к словам Васляева Песикин.

— Кто за то, чтобы Савельева Василия Ефимовича из колхоза вычистить, тех прошу поднять руки! — приступив к голосованию, попросил собравшихся в зале, председательствующий Федосеев.

В зале общий приглушённый гул, и робкий взлёт рук вверх.

— Кто против?

Отдельно редкие поднятые руки.

— Никого! — констатировал Федосеев. — Значит, единогласно, Савельев считается из колхоза вычищенным, — добавил он.

Во время проведения собрания не всё шло гладко и тихо, было много шума и гама. Иногда орали почти все, не жалея своих глоток, от общего гвалта непонятно было, кто защищает того, или иного подлежащего к чистке, колхозника, а кто за то, чтобы его вычистили. А под самый конец собрания люди в зале и совсем развольничались, то ли от того, что от скопившейся жары вспотели как в бане, то ли от того, что всем уже надоело, только разомлев, многие уже спали, а из разных углов зала слышалось прищемлённое девичье хихиканье, развязное ребячье «ха-ха-ха», и воздержанное степенных людей «го-го-го»… А когда по скамье раздалось чьё-то несдержанное придавленное газоиспускание со звуком, то тут и вовсе пошла суматоха и невообразимая кутерьма. Взрывной волной все гвахнули, и пошёл сплошной гвалт с заводным трескучим посмехом взахлёб, сдобренный брызганьем летучей слюной. Всюду виднелись настежь раскрытые, смеющиеся рты, от напыщенности, из некоторых, особенно из щербатых, летели пенисто-белые слюнявые брызги.

— Это кто ухнул, узнать бы да постыдить! — подал голос сидящий в средних рядах Николай Ершов, когда задористый смех пошёл уже на убыль.

— Узнай! — ответил ему кто-то сидящий у стены.

— Тут разве узнаешь, в этой кутерьме виноватого днём с огнём не отыщешь! — отозвался Николай.

— А ты обыщи, найдёшь, всё твоё, Николай Сергеевич, будет! Лови! Николай! — под новый, общий ядрёный взрыв смеха, кто-то из шутников попотчевал Николая.

— Я ловлю, да тебя, невежа, кормлю! — с весёлой усмешкой отпарировал Николай.

Переживания Василия Ефимовича. Наказ Трынкова

Как только на собрании до уха Василия Ефимовича дошли слова, извещающие, что он из колхоза вычищен, так по всему его телу прошла какая-то тревожная, предвещающая недоброе, подобно электрическому току, неудержимая дрожь. Вдруг, между ним и колхозом упала какая-то невидимая колючая изгородь. И теперь, идя с собрания, он, погрузившись в глубокое раздумье, в тягостном настроении обдумывал своё будущее житьё-бытьё. Он с большой тревогой размышлял о том, что теперь ему не за что взяться: лошадь и инвентарь остаётся в колхозе, землю если и выделят, то только в заполице, да и чем её обрабатывать. «Чем же я буду кормить свою семью, а ведь у меня на шее ещё четыре малолетних члена семьи: Васька, Володька, Никишка, Надя. А правители теперь будут меня избывать непосильными налогами, для этого и вычистили», — в таком тягостном и мучительном раздумье с муторным холодком на душе Василий Ефимович шёл домой, ничего не слыша постороннего и ничего не видя перед собой. Он слышал только, как хрустит под его ногами на дороге подмёрзший вечером ледышек, да шуршит смёрзшийся снег. То его ноги натыкались на твёрдые смёрзшиеся снежные комья на дороге, то проваливались в весенние лужицы, затянутые тонким звенящим ледешком.

С грустью размышляя о печальном будущем Василию Ефимовичу не без надежды на просветье вспомнилось, что сегодня 22-е марта по новому стилю, а по старому 9-е — «Жаворонки» и христианский праздник «Сорок святых и преподобный Илиан», авось все мои эти душевные испытания будут не так тягостны, святые богоугодники заступятся за изгнанника правды ради.

Придя домой, Василий Ефимович не сразу объявил семье о том, что его вместе с семьёй из колхоза исключили с мрачным видом на лице, но долго раздевался, с медлительностью копошился у стенной вешалки, долго не мог повесить свой меховой пиджак, у которого, как назло, оторвалась вешалка, что ещё больше придало пищи к его злобному настроению.

— Ты что такой сердитый и злой? — спросила его Любовь Михайловна, чтобы нарушить тягостное молчание и семьи, и только что вернувшегося с собрания главы семьи.

— Будешь злой, вот пеньжак-то надо бы повесить, а вешалка-то, видно, не руками была пришита, — с упрёком отозвался он.

— А ты бы не этот пеньжак-то одевал, а есть ведь полегче. Ведь весна наступила сегодня, «Жаворонки», — посоветовала Любовь Михайловна.

— Нет уж, ты сама поди да постой на таком-то ветрище. На улице-то хоть и весна, а стужа несусветная! Темень хоть глаза выколи, и на дороге бураки какие-то. Я и так шёл и ногами затыкался! — словесно оборвал он её.

— А ты, отец, не больно огрызайся, ведь я тебе николи поперёк слова не говаривала, всё делала по-твоему, а от тебя в жизни никакой отрады нету! — неуместно пожаловалась Любовь Михайловна, не зная ещё о том, что их хозяйство и семья перешла через мрачную преграду, за которой предвидится тревога и ожидание тяжёлого переживания.

— Вот будет отрада, из колхоза-то нас вычислили! — не своим голосом сказал Василий Ефимович.

Громовым ударом раздалось по всему Савельеву дому сообщение об исключении из колхоза, внёсшее в семью тревогу за её будущее и тягостное настроение Василию Ефимовичу и Любови Михайловне, с укоренением уныния, аханья и оханья!

— Вот так-так! — с испугом на лице произнесла Любовь Михайловна. — Теперь мы и в нищие-то не годимся! — упаднически досадовала она.

Василий Ефимович ужинать не стал, с досады и злобы отбило от пищи, он сразу же улёгся в постель и всю ночь не мог заснуть. В тревоге ворочался с боку на бок и, кряхтя, кашлял так трескуче, словно Илья Муромец дубы из корня драл. Всю ночь с болью в душе он переживал вчерашнее, вспоминая о собрании, после которого между ним и колхозом опустилась какая-то невидимая зловещая чёрная стена, пугающая мраком роковой неизвестности. После тревожной ночи от бессонницы он встал рано, сходил на двор, расшугал там кур-несушек. В этот день, в который он считал себя уже не колхозником, себя чувствовал дурно и