Воскресенье - Эрмис Лафазановский Страница 11

Позади меня послышались копошение и возня, означавшие страх, что я смогу выбраться и бросить их. С другой стороны, в их толкании локтями было какое-то спокойствие, указывавшее на то, что они что-то знали, чего не знал я, и что они просто давали мне возможность увериться в этом самому.

Я залез на бачок унитаза.

Веда зашептала.

— Оливер, что ты видишь там сверху?

— Вижу мужчину на лоджии напротив.

— Что он делает, Оливер?

— Курит.

— А почему он курит на лоджии?

— Потому что жена запретила ему курить в комнате, вот почему.

— Оливер, ему следовало бы не курить в это время, а спать. Почему он не спит?

— Потому что его беспокоят проблемы.

— Оливер! Ты же там наверху, и все видишь, какие проблемы его беспокоят?

— Теперь его жена вышла на лоджию. Они о чем-то говорят.

— О чем они говорят?

— Он отмахивается от нее, машет рукой от плеча. Это значит, что она должна отойти от него, а она разводит руками, держа их на уровне груди.

— Что означает этот жест?

— Удивление и непонимание. Она не хочет или не может понять его.

— И я ничего не понимаю, Оливер.

В разговор включился Божо.

— Оливер, это Божо! Как высоко от того места, где ты находишься, до земли?

— Судя по соседям на балконе напротив, я думаю, что достаточно высоко для того, чтобы человек, спрыгнув, сломал ногу, но, думаю, недостаточно высоко, чтобы разбиться насмерть.

— А сможет ли человек со сломанной ногой потом двигаться?

— Думаю, что не сможет, Божо, он только будет стонать от ужасной боли, пока кто-нибудь его не заметит и не вызовет «скорую», а потом его отвезут в ближайшую больницу, чтобы наложить на ногу гипс.

— Значит, мы ничего не делаем?

— Ничего не делаем!

— А голова пролезет?

— Думаю, пролезет, но теперь это не имеет никакого значения.

Вот в этом-то и было дело! Окошко оказалось слишком высоко, чтобы выпрыгнуть и не покалечиться. Вдобавок ко всему, оно находилось прямо напротив балкона, где кто-то явно намеревался провести всю ночь в перебранках, а в таких условиях человеку трудно остаться незамеченным при незаконных попытках выбраться из законно закрытого для посещения магазина.

Мы втроем спустились по лестнице, вернувшись на то же место, откуда ушли несколько минут назад, и сели на пол за дверью, ведущей в магазин, прижав колени к подбородкам.

Если бы я сейчас применил к нам мой хорошо себя зарекомендовавший метод самопознания и самоанализа, то констатировал бы, что мы были похожи на три безжизненные куклы, забытые в углу после плохо сыгранного представления, когда кукловод поклялся никогда больше их не использовать; мы были похожи на трех утопленников, потонувших в глубоких мутных водах реки Вардар и вынесенных течением на левый берег, весь в грязи, мусоре и пластиковых бутылках; мы были похожи на трех детей из приюта для сирот, которым только что объявили, что государство отказалось от них, поэтому у них нет другого выбора, кроме как самим искать собственных родителей, но шансы отыскать их, по словам заведующей, у них минимальные, или, скорее, несуществующие; мы были похожи на форелей в тарелке некоего гурмана, который собирался их съесть, а они, хоть и жареные, все еще подавали признаки жизни. Одним словом, мы выглядели так, будто потерялись во вселенной. Но после проведения более детального анализа с этой птичьей перспективы я понял, что мне просто казалось, что мы выглядим одинаково. На самом деле я выглядел одновременно и самым испуганным, и самым потерянным из всех троих.

Когда я незадолго до этого отошел от окна и повернул назад, то увидел, как эти двое, Божо и Веда, держались за руки, обнимались, заключая друг друга в нежные объятья. Но тогда я интерпретировал это, что впоследствии окажется совершенно неверным умозаключением, как нормальную человеческую реакцию перед лицом опасности, как симптом страха, когда человек ищет в другом человеке утешения и поддержки, когда пробуждается чувство общей принадлежности к человечеству.

В общем, по правде говоря, сверху я выглядел так, как будто я был единственным, кого охватил страх. Имелись знаки и признаки, ясно указывающие на то, что в нашем трио я сам по себе, а эти двое слились в каком-то слаженном дуэте.

Не знаю, была ли эта мысль верной, но в любом случае я, как всегда, полагался на свою интуицию.

Далее я стал шептать Веде, развивая свою теорию доверия и недоверия, основанных на социальных и религиозных аспектах жизни общества:

— Веда, что это за странная привычка заходить в парфюмерный магазин, чтобы понюхать духи, а затем продолжать свой путь?

— Я вижу, Оливер, что ты мне не веришь и всячески хочешь доказать, что я такой же вор, как ты, и что причина, по которой я оказалась здесь, это выдумка…

Тут она открыла маленькую белую сумочку, которую все время носила, прижимая к груди, порылась внутри, при этом руки у нее дрожали, и звяканье металлических браслетов нарушало тишину, окутывавшую ее шепот, достала помаду и стала подкрашивать губы.

— …Я, Оливер, делаю это не всюду в городе, где мне придет в голову, а только здесь, в этом месте, потому что у меня есть на это законное право. А то, что дверь сломалась… это какой-то знак, только не знаю какой…

— Не понимаю, какое может быть у кого-то право на чужое.

— Вот в этом-то и проблема, что я не считаю этот магазин чужим, и если у тебя хватит терпения, я могу подробно рассказать, почему это так.

Я хотел сказать ей, что очень спешу и мне не до чужих побасенок, но потом вспомнил, что, в сущности, никуда не тороплюсь, к тому же очень люблю сказки, особенно если их рассказывают устно, а не читают по писаному.

— Конечно, почему бы и нет, — сказал я и сел на ступеньку рядом с Божо.

Накрасив губы, Веда достала длинные тонкие сигареты и маленькую зажигалку, закурила и