Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 113

Услышав, как захлопнулась сенная дверь, встал, отряхнулся и, степенно постукивая узорчатой чёрной палой, зашагал по улице, раскланиваясь важно с прохожими. Его позора, кроме Потаповой Нэны, никто не видел. Та, забежав в избу, зашлась в хохоте, потом передала свекрови, а та разнесла по всему Якутску.

Ятгырген был крещён и наречён православным именем Терентий. Терёхой звал шамана Григорий. Престранно казалось ему: служитель тёмных сил, глава большого рода – переведён в православную веру.

Крестили Ятгыргена силой. И шаман прежний, погибший, не раз указывал на это своим родичам: «Осквернён... рочами опоганен», – шептал старый Квырген, плевался и велел плевать в Терентия всей родне. Плевались, но побаивались: Терентий был зол и памятлив. Да и на руку крут. Быстроглазый, проворный, он никого и ничего не боялся. И вряд ли его сумели бы окрестить, опозорив перед всем стойбищем, если б не опоили белой обжигающей водой. Опоив, побрызгали другой водой, из ручья, надели крестик медный и, что-то покричав, нарекли Терентием.

Ятгырген скрывал от всех, как-никак шаман, но имя новое – Терентий – ему нравилось больше прежнего. Ещё больше нравилось ружьё, которое взял у охранявшего его казака. Беда лишь в том, что оно бездействовало: не было ни свинца, ни пороху. Всего лишь раз выстрелил из него Терентий. Зажав уши от грохота, съёжился, зажмурил глаза, подумав, что убит. Но чудо! – остался жив, а важенка, угодившая под выстрел, сучила на снегу ногами. Из разорванной шеи хлестала кровь. Это была его любимая. Он принял её на руки в тундре, а ночью мать-оленуху задрали волки. Терентий выкармливал тёлочку сам, и она выросла красивой и умной. Терентий берёг её, телят от неё содержал в особом стаде. Однако сейчас он забыл обо всём.

– Зачем ты её? – жалостливо морщился Григорий, которого приютили в стойбище. – Крови захотелось?

Терентий глянул на него бессмысленными, хмельными от восторга глазами, с размаху вонзил самопал в снег и закружился в торжествующем причудливом танце.

– Пей, пей, человек! – подозвал он Григория, сам первым припав к ране.

Григорий вздрогнул от омерзения. Не только пить – видеть кровь не мог. Но терпел, шептал наговоры, останавливая её. Зашептал и теперь, сложил разорванные пулей мышцы, запахнул лоскутья влажной парной кожи и попросил у Терентия оленьей жилки. Тот удивился его просьбе, но принёс и, не мигая, следил, как чужой, не оленный, человек зашивает рану. Терентий и сам умел зашивать раны, зашивал их на себе, однажды пострадав от медведя, но никогда бы не подумал, что можно и нужно спасать животное.

– Ты большой шаман, – похвалил он, когда Григорий справился с раной, и велел перенести важенку в чум. – Ты, как и я, большой шаман. Вместе мы можем всё! Сильней нас никого нет.

«И этот на власти помешан, – вздохнул Григорий. – Этот – здесь, в скиту – Иона, в острогах – воеводы или приказчики... Чем она манит их, власть?»

«Может, мне выучиться на рудознатца? Выучусь, пока жив тесть, – решил вдруг Григорий. – Люди вон как железо ценят!»

Даже Терентий за нож, выкованный каким-то умельцем в Тобольске, дал Григорию упряжку оленей. Григорий отказываться не стал и теперь гонял на них по тундре, помогал пастухам собирать стада.

Пустым и холодным казалось ему это бескрайнее пространство, а тут вдруг понял, что тундра полна своих тайн, полна жизни. Она прекрасна по-своему. И верно, чукчи и коряки, уроженцы этих мест, ни на что её не сменяют.

Видел сполохи зимние. Видывал их и раньше, но тогда они были бледнее, приглушённей. Здесь небо сияло ослепительно и многоцветно и по всей тундре, ещё недавно загадочной и молчаливой, раздавалось весёлое потрескиванье, звон мятущегося в неистовой пляске снега, кряхтенье и покашливанье оленей, приглушённое дыханье зверья.

Казалось, всё живое только и выжидало, чтобы разыгралось, расцветилось небо, чтобы вдруг легко, как в лесу после грозы, задышалось и все – люди звери, птицы – ошеломлённо замолкли и остановились, вслушиваясь и вглядываясь в явленную небесами красоту, которая мгновенно меняла цвета, словно чья-то мощная, наделённая необычным даром рука водила волшебной кистью по небесному куполу, и краски тотчас менялись и оживали, превращаясь в радужных оленей, а те олени неслись в горных высях, путали, рвали упряжь, но и в великом хаосе бега был свой великий порядок и была красота.

Заглядевшись на прихотливое игрище в небесах, охмелел от свежего, необычайно лёгкого воздуха, проникающего во все поры, распирающего грудь.

Краски постепенно начали тускнеть. Небо, видно, устало. Горизонт стал лилов, смыл уцелевшие звёзды. Издали донёсся ровный скрип, усталый дых загнанных оленей. Кто-то сочно, весело выругался.

По голосу Терентий признал Григорьева племяша Ваську. Тот возвращался в острог с ясаком, заплутал и нечаянно наткнулся на Григория.

– Глянь, чо деется, так-растак, – обнимая дядю, бурлил Васька. Он не в отца, не вверх тянулся, а ширился в плечах, грузнел, хотя и роста был подходящего. Правда, руки – отцовские, длинные. Мог бы обхватить двух или трёх Григориев. – Какая нечистая тебя сюда занесла?

Намяв дядины кости, выслушал Григорьев рассказ, велел казакам развести костёр.

Молчали.

Для говоруна Васьки это было необычно. С годами парень менялся. Стал суровей, сдержанней. Лицо, однако, было по-прежнему мягким, юношеским, усы и борода редкими, курчавыми.

– Вот и суди, –