Том 6. Художественная проза - Александр Сергеевич Пушкин Страница 116

* * *

Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою; светлый пир омрачился ее грустию, как солнце омрачается облаком.

О чем она грустит?

Зачем печаль ее гнетет?

Чего еще недостает

Египта древнего царице?

В своей блистательной столице,

Толпой рабов охранена,

Спокойно властвует она.

Покорны ей земные боги,

Полны чудес ее чертоги.

Горит ли африканский день,

Свежеет ли ночная тень,

Всечасно роскошь и искусства

Ей тешат дремлющие чувства,

Все земли, волны всех морей

Как дань несут наряды ей,

Она беспечно их меняет,

То в блеске яхонтов сияет,

То избирает тирских жен

Покров и пурпурный хитон,

То по водам седого Нила

Под тенью пышного ветрила

В своей триреме золотой

Плывет Кипридою младой.

Всечасно пред ее глазами

Пиры сменяются пирами,

И кто постиг в душе своей

Все таинства ее ночей?..

Вотще! В ней сердце глухо страждет,

Оно утех безвестных жаждет –

Утомлена, пресыщена,

Больна бесчувствием она…

Клеопатра пробуждается от задумчивости.

И пир утих и будто дремлет,

Но вновь она чело подъемлет,

Надменный взор ее горит,

Она с улыбкой говорит:

В моей любви для вас блаженство?

Внемлите ж вы моим словам;

Могу забыть я неравенство,

Возможно, счастье будет вам.

Я вызываю: кто приступит?

Свои я ночи продаю,

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

. . . . . . . . . .

– Этот предмет должно бы доставить маркизе Жорж Занд, такой же бесстыднице, как и ваша Клеопатра. Она ваш египетский анекдот переделала бы на нынешние нравы.

– Невозможно. Не было бы никакого правдоподобия. Этот анекдот совершенно древний; таковой торг нынче несбыточен, как сооружение пирамид.

– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно: что любовь ее была бы дороже им жизни.

– Положим, это и любопытно было бы узнать. Но каким образом можно сделать это ученое испытание? Клеопатра имела всевозможные способы заставить должников своих расплатиться. А мы? Конечно: ведь нельзя же такие условия написать на гербовой бумаге и засвидетельствовать в гражданской палате.

– Можно в таком случае положиться на честное слово.

– Как это?

– Женщина может взять с любовника его честное слово, что на другой день он застрелится.

– А он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах.

– Да, если он согласится остаться навек бесчестным в глазах той, которую любит. Да и самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово, которое не может мне повредить никаким образом, и я подставляю лоб под его пулю. Я не имею права отказать в этом удовольствии первому забияке, которому вздумается испытать мое хладнокровие. И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?

– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..

В эту минуту Вольская, которая во всё время сидела молча, опустив глаза, быстро устремила их на Алексея Иваныча.

– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно не усумнится ни на одну минуту…

– Как! Даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая согласилась бы на ваше предложение, уж верно б вас не любила.) Одна мысль о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть…

– Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения. А что касается до взаимной любви… то я ее не требую: если я люблю, какое тебе дело?..

– Перестаньте – бог знает что вы говорите. – Так вот чего вы не хотели рассказать –

. . . . . . . . . .

Молодая графиня К., кругленькая дурнушка, постаралась придать важное выражение своему носу, похожему на луковицу, воткнутую в репу, и сказала:

– Есть и нынче женщины, которые ценят себя подороже…

Муж ее, польский граф, женившийся по расчету (говорят, ошибочному), потупил глаза и выпил свою чашку чаю.

– Что вы под этим разумеете, графиня? – спросил молодой человек, с трудом удерживая улыбку.

– Я разумею, – отвечала графиня К., – что женщина, которая уважает себя, которая уважает… – Тут она запуталась; Вершнев подоспел ей на помощь.

– Вы думаете, что женщина, которая себя уважает, не хочет смерти грешнику – не так ли?

. . . . . . . . . .

Разговор переменился.

Алексей Иваныч сел подле Вольской, наклонился, будто рассматривал ее работу, и сказал ей вполголоса:

– Что вы думаете об условии Клеопатры?

Вольская молчала. Алексей Иваныч повторил свой вопрос.

– Что вам сказать? И нынче иная женщина дорого себя ценит. Но мужчины 19-го столетия слишком хладнокровны, благоразумны, чтоб заключить такие условия.

– Вы думаете, – сказал Алексей Иваныч голосом, вдруг изменившимся, – вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?..

– Думаю, даже уверена.

– Вы не обманываете меня? Подумайте, это было бы слишком жестоко, более жестоко, нежели самое условие…

Вольская взглянула на него огненными пронзительными глазами и произнесла твердым голосом: Нет.

Алексей Иваныч встал и тотчас исчез.

Повесть из римской жизни*

Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издали. По захождении солнца рабы ставили шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.

Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие ненавистного обвинения.

Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения