Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 117

Мама попросила выбросить перегоревшую лампочку в мусоропровод. Я солгал, сказав, что и помыслить о таком не могу. Какой пустой выглядит квартира с этими закрытыми дверями: как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; надо привести сюда Клару.

Когда-нибудь я приду выносить отсюда вещи, подбирать осколки ее жизни, его жизни, хуже того – моей собственной жизни здесь. Бог ведает, что я отыщу – в том числе и то, что отыскать не готов. Его будильник, телефонную книжку, набор инструментов для курительной трубки. Большую пепельницу с его пожелтевшими пенковыми трубками, на них выгравированы турки в тюрбанах – щерятся, как две книжные заставки, которые терпеть не могут друг друга. Его старинная авторучка «Пеликан» и серебряный карандаш лежат, будто двое узников, на одной койке, валетом, точно десертные вилка и ложка; лакированная зажигалка, а на самом почетном месте дожидаются, скрестив руки, теряя терпение, его очки в роговой оправе, сложенные утомленной рукой и оставленные без всяких ложных посулов в последний момент, когда он сказал: «Ладно, пошли теперь к этой докторше-ведьме». Я вижу безропотное смирение его жеста, когда он кладет очки точно в центр опустевшей стеклянной столешницы, будто говоря: «Ну, держите оборону и обращайтесь с другими хорошо» – это напоминает мне, как он вытаскивал двадцать долларов и засовывал под пепельницу перед тем, как покинуть гостиничный номер, будто говоря: «Со мной тут обращались хорошо, обращайтесь так же и со следующим». Он хорошо обращался и с вещами, и с людьми. Слушал, всегда слушал. Уверен, что мама куда-то припрятала его набор инструментов для вина.

Я вспомнил, как тщательно он раскладывал их один за другим на буфете в столовой, чистил и полировал внушительную коллекцию древних штопоров и ножей для фольги – мама при всех объявляла, что он напоминает ей моэля, готовящегося к обрезанию. В последний раз я разложил инструменты, скажи мне, где, в какой это было стране – тут кто-то резко обрывает шуткой про инструменты Абеляра и Абелярову любовь. Это Элоиза во всем виновата, уж я-то знаю, о чем говорю, откликается отец, Элоиза и свадьба. Смех, смех – все это время мы все смеемся вместе, и она мысленно ему изменяет, а сердце его створоживается от печали по той, с которой он познакомился в других временах, по этой его целомудренной любви. Именно этими словами он размечал время в маленьком индивидуальном гроссбухе, куда мы вносим сведения о том, что потеряли, где потерпели крах, как стареем, почему так скудно нам дается взыскуемое, а также имеет ли смысл цепляться хоть за что-то, когда мы разносим по графам жизнь, которую нам довелось прожить, которую прожить не довелось, которую прожили наполовину, которую очень хотелось бы прожить, пока еще есть время, и ту, которую переписали бы заново, будь хоть малейшая возможность, а также ту, которая остается ненаписанной и, наверное, не будет написана никогда, и ту, которую нам хочется, чтобы другие прожили гораздо лучше и мудрее, чем мы, – я знаю, что именно этого мой отец хотел для меня.

– Кто этот человек? – спрашиваю я у мамы.

– Вы с ним раньше встречались.

– Как его зовут?

– Хочешь узнать – приходи до полуночи.

Улыбается, ничего мне не скажет. Да и говорить нечего.

– У тебя все будет хорошо? – спрашиваю я.

– Нормально. – Искрометная, неподатливая мама. Редко я ее такой видел.

– Ты мне никогда ничего такого не говорила.

– Да, я ничего тебе не говорила.

Долгая пауза, по ходу которой мама морщится – попалась плохая фисташка.

– Она, видимо, сногсшибательная.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. Ты ведь тут просто маешься зазря, да? Ступай.

Она права. Я тут маюсь зазря.

Я поздравляю ее с Новым годом – на случай, если сегодня больше не увидимся.

Да-да, говорит она, зная, что я вряд ли сегодня появлюсь. Надеюсь, что нет. Мы обнимаемся.

– Никогда тебя таким не видела, – говорит она.

– Таким – каким?

– Не знаю. Другим. Хорошим. Может, даже счастливым.

По дороге к дверям она включает свет в гостиной, потом на кухне. Едва я перешагну через порог, она вернется к себе в спальню, подобно матери Улисса, вновь исчезающей среди теней. Вот до чего я дошла, будто бы говорит она.

Наконец-то закрыв за собой дверь, я облегченно вздыхаю.

Как обычно, опускаю руку в карман, вручаю швейцару ежегодные чаевые. Второму швейцару, который меня не знает, тоже кое-что передаю – на случай, если мама забудет.

Порыв ветра, который встречает меня, стоит швейцару открыть входную дверь, пробирает до костей и обдает радостью. Развеивает душный и пыльный ступор, который давил на меня с того момента, как я вошел в мамин дом.

Мне всегда нравились зимние огни города, вид на небоскребы, яркий нимб, что вздымается, подобно галактическому шторму, над Манхэттеном, а ореол более слабого света очерчивает старые жилые дома у западной границы Центрального парка, повествуя о тихой мирной жизни и тихих мирных встречах Нового года. Мне нравится смотреть, как огненная пелена окутывает город – такого не видели и не превзошли с той ночи, когда свет Фароса рассек мрак Античности и мореходы вышли взглянуть и потом изрекли: «Нет в мире ничего, что могло бы сравниться с этим».

Будь я хорошим сыном, я познакомился бы с Кларой давным-давно и привел бы ее сюда. Будь я хорошим сыном, зашел бы сегодня за Кларой пораньше и сказал: хочу отвести тебя к моей матери, потому что очень жалею, что его уже нет, ты бы ему понравилась. Я бы с ней вместе зашел на миг в его кабинет, нарушил тревожный сон его вещей: его «Пеликана», карандаша, щерящихся турков, очков – Клара вернула бы их к жизни, как вот стряхнула дремоту с моей кухни, моего ковра, халата, помогла мне отыскать любовь в вещах и в жизни.

Я привел бы ее, как это делалось в старые времена, и, прежде чем представить гостям, просто позвал бы на балкон и попросил помочь мне закрыть этикетки на бутылках. Что это мы делаем? – спрашивает она. Закрываем названия вин. «Знаю! – отвечает она. – Что это мы делаем?» Я прекрасно понимаю смысл вопроса, хотя в первый момент и изображаю неведение, потому что мне так же трудно объяснить ей, почему мне захотелось привести ее в дом к моим родителям, как трудно было попросить ее остановить машину и быстренько дойти до могилы отца, да и вообще очень много такого, о чем мне трудно попросить, Клара, ведь в этих мелочных простых просьбах я