Николай Некрасов - Мертвое озеро Страница 119

И он быстро вышел в другую комнату.

Настя в отчаянии снова упала к ногам Переваленки.

– - Что сделал вам отец мой? -- говорила она.-- За что вы его преследуете? Он ни в чем не виноват!

– - Если он не виноват, пусть жалуется,-- возражал Переваленко с обычным своим красноречием и плавностию.-- Его будут судить, и, если окажется…

– - Меня будет судить бог! -- воскликнул Иван Софроныч, появляясь в дверях.-- Вот деньги, которые вы требуете: возьмите их и оставьте нас!

И он подал Переваленке ломбардный билет. Все были поражены, как громом. Любопытные со всего дома, столпившиеся в дверях квартиры, испустили крик радости.

– - Позвольте,-- недоверчиво сказал Переваленко, принимая билет.-- Надо еще посмотреть.

Он снял свои серебряные очки, протер их клетчатым платком, надел снова и начал рассматривать билет. Билет был очень старый: лет двадцать пять или больше была положена неизвестным небольшая сумма, которая теперь с накопившимися процентами составляла ровно сумму, взыскиваемую с Ивана Софроныча.

Удостоверившись в подлинности билета, Переваленко сделал недовольную гримасу. Он знал неудовольствие, вследствие которого Тавровский расстался с своим управляющим, и единственная цель, с которою он начал процесс, состояла в том, чтоб в одно прекрасное утро доложить Тавровскому, между прочим, что прежний управляющий его содержится в тюрьме: хитрый малоросс думал угодить тем своему господину.

Но делать было нечего; он принял билет, расписался в получении и ушел с своими товарищами.

Настя бросилась в объятия отца. Зрители разошлись, довольные развязкой драмы. Только один молодой человек, бывший в числе их, заметил другому:

– - Какой, однако ж, жадный старик! до последней минуты не хотел расстаться с деньгами. А я знал, что деньги у него есть.

– - Да откуда? -- спросил другой.

– - Он выиграл триста пятьдесят тысяч,-- отвечал первый,-- я сам слышал, как он говорил дочери!

– - Неужели? Слышите, слышите! -- воскликнул второй, обращаясь к расходившейся компании.-- Да у него, говорят, есть триста пятьдесят тысяч!

– - Как? что такое? откуда? Не может быть! Триста пятьдесят тысяч!

И через несколько минут весь дом толковал об Иване Софроныче, называя его страшным богачом и отчаянным скрягой.

Глава LVII

Часу во втором утра по Невскому проспекту ехала прекрасная коляска, обратившая общее внимание идущих и едущих странною противоположностию двух лиц, сидевших в ней. Рядом с молодым человеком, щегольски одетым, сидела худая сгорбленная старушонка в белом чепце с фалбалой и в черном ветхом салопе. Наружность старухи тоже нисколько не гармонировала с тонкими и привлекательными чертами молодого человека. Пока любопытные прохожие старались разгадать причину такого странного товарищества, в коляске происходил следующий разговор:

– - Где же ваша квартира?

– - Ох, батюшка, кормилец мой, далеко. Куда вам забиваться в такую глушь. Я и так доплетусь.

– - Ничего. Вы мне скажите, куда вас везти.

– - В Измайловский полк, касатик.

– - А улица?

– - В Девятую роту, батюшка, в Девятую; дом Ерофеева… О-о-ох!

Старуха жалобно простонала.

– - Что, болит? -- спросил молодой человек.

– - Ох, болит, батюшка! И как же болит. Чтоб ему, окаянному, ни дна ни покрышки! -- прибавила старуха с негодованием.

– - Негодяй! -- сказал молодой человек.-- Жаль, что его не поймали!

– - Ускакал, ускакал проклятый! -- с соболезнованием, качая головой, говорила старуха.

Между тем коляска быстро проехала людные улицы в поворотила в бедную часть города; домики здесь были низенькие и малые, казавшиеся еще менее, при невероятной ширине улиц, которые не были вымощены; посреди их протекали лужи, в которых плескались утки. Колесо вязло в грязи по ступицу.

– - Вот и Девятая рота. Стой, стой, голубчик! -- крикнула старуха кучеру.-- О-о-ох! да как же я выйду, горемычная! -- прибавила она, когда коляска остановилась у ворот деревянного дома.

– - Я вам пособлю.

– - Ни-ни-ни, батюшка! и так, чай, надоело возиться со старухой!

– - Ничего.

Молодой человек осторожно высадил ее и спросил:

– - Ну, куда же?

– - А вон, батюшка, видишь?

И она указала ему небольшой флигель в глубине двора, вросший, казалось, в землю; ибо никак нельзя было предполагать, чтоб его строили таким низеньким. Окна в нем были маленькие, уставленные еранью.

Молодой человек подвел к нему старуху, которая сильно хромала:

– - Вы одни живете?

– - Нет, батюшка, куда одной такую квартиру нанимать! -- отвечала старуха.-- Ольга Михайловна! -- крикнула она, увидав в окне женскую фигуру.

Показалась полная и довольно красивая женщина лет сорока в распашном белом капоте.

– - Ахти, господи! Маремьяна Степановна! да вы, никак, хромаете? -- воскликнула она с испугом.

– - А захромаешь, как переедут! -- отвечала старуха.-- Моли бога, что еще жива осталась! Стала я переходить Невский, и наскочи озорник какой-то -- повалил! а сам и был таков -- ускакал! Да вот спасибо еще доброму барину.

– - Я поднял ее без чувств,-- сказал молодой человек.-- Помогите мне ввести ее в комнату; ей надобно подать помощь.

Они вошли в небольшую комнату, бедную и неопрятную, в которой помещалось несколько женщин и детей. Вид нищеты неприятно поразил молодого человека.

Девочка лет одиннадцати кинулась с испугом к старухе.

– - Вот моя дочка! -- сказала старуха молодому человеку.

– - Положите ее, а я пришлю доктора,-- сказал он.-- Вот на лекарство.

Он подал старухе довольно крупную ассигнацию; старуха не верила своим глазам.

– - Кормилец мой! чем я заслужила? -- воскликнула она и хотела повалиться ему в ноги.

Дверь соседней комнаты тихо скрыпнула, и оттуда выглянула курчавая голова.

– - Ничего, старуха. Я богат. Приходи, когда выздоровеешь: получишь еще. Ты очень бедна?

– - Бедна, батюшка, ахти как бедна! Только и есть, что добрые господа пожалуют: тем и кормимся с дочерью. Да вот у нас жилец.

Дверь соседней комнаты поспешно затворилась, и курчавая голова исчезла.

– - Так приходи ко мне: я прикажу выдавать тебе пенсион -- десять рублей серебром в месяц.

Все бывшие в комнате ахнули!

Дверь снова скрыпнула, и голова показалась.

– - Батюшка! кормилец! благодетель! -- воскликнула старуха.-- Целуй ручку! целуй ручку! -- шептала она в то же время дочери, толкая ее к щедрому посетителю.

– - Вот подлинно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь! -- шепнула одна из бывших тут попрошаек той, которую звали Ольгой Михайловной.

– - Счастье, подлинно счастье! -- отвечала последняя.

– - Вот уж другой пример на моем веку,-- продолжала попрошайка.-- Третьего года на моих глазах Терентьич под карету попал… Шли вместе; что бы мне угодить? так нет! Терентьич как тут был, и через то на всю жизнь счастлив стал: пенсион положили. А мне вот нет и нет счастья!

Попрошайка глубоко вздохнула.

До слуха посетителя достигли частию слова попрошайки, и сердце его болезненно сжалось. Он спешил уйти, повторив хромой старухе:

– - Приходите же ко мне.

– - Да как же найти тебя кормилец? -- спросила старуха.

– - Ах, в самом деле! мне надо оставить вам мой адрес. Нет ли карандаша или пера?

Женщины закопошились. Стали шарить. Ни того, пи другого не оказалось.

– - Да вот у жильца, -- сказала Ольга Михайловна.-- Пожалуйте!

– - Лучше вынесите сюда. Я его обеспокою…

– - Ничего,-- возразила она и отворила дверь в комнату жильца.-- Пожалуйте!

Посетитель вошел. Первый предмет, поразивший его глаза, был молодой человек, которого лицо показалось ему знакомым.

– - Гриша! -- воскликнул он, стараясь рассмотреть лицо молодого человека, который поспешно отвернулся.-- Гриша!

Видя, что нет возможности скрыться, молодой человек повернулся к посетителю и сказал:

– - Павел Сергеич!

Затем с минуту они ничего не говорили. Тавровский рассматривал с любопытством комнату Гриши: она была бедна; мебели в ней было только: кровать, стол и стул. На окне стоял чайник, крышка которого была опрокинута; в ней лежало немного чаю; подле, на синей бумаге, несколько кусков сахару; тут же табачная зола и сапожная щетка. Один палец Гриши был весь в чернилах, и неподалеку лежал сапог, от которого висела к полу белая нитка с иголкой; только глаз, приученный к картинам бедности, мог разгадать соотношение пальца, вымаранного в чернилах, с этим сапогом. Гриша за минуту зашивал свой сапог и закрашивал белые швы чернилами. Покуда Тавровский делал быстрый обзор комнаты, Гриша стоял в смущении, с поникшей головой.

Тавровский быстро затворил дверь и обратился к Грише:

– - Скажи, пожалуйста, какие причины заставляют тебя жить так, когда у тебя есть тетка, издерживающая десятки тысяч на содержание людей, совершенно ей посторонних? Когда, наконец, у тебя есть родственники, которые, ты знаешь…

– - Слишком долго рассказывать,-- перебил его Гриша,-- да и бесполезно.