Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906 Страница 12

С новым годом, читатель!

С новым годом, старые мехи, в которые не следует вливать новое вино, но всё-таки да возродятся надежды и запылают желания, хотя бы все мы и сгорели в огне их.

С новым годом!

Но не будет ничего нового, если мы не захотим его, а трудно ожидать, чтоб мы захотели, ибо, кажется, нам нечем хотеть, у нас чувств нет!

И нет в жизни священного огня, творившего ту жизнь, которая не была такой фатальной и механической, как наша, а была жива, оригинальна и горела разноцветными огнями желаний, среди которых особенно ярко блистало пламя желания «общего блага», желания добра для всех.

Для «всех»! Это было могуче ясно!

Но вот наступило новое время, желания погасли, жизнь стала тусклой и бледной впечатлениями, «все» — куда-то исчезли, и остались одни «мы», но и «мы» недолго существовали, — «нас» сменило «я», и вот ныне оно главенствует над жизнью, напыщенное, но пустое, самолюбивое и бессильное.

Чего оно хочет, каждое из этих «я»?

Кто его бог?

В чём цель его жизни?

Все это вопросы, и каждый из них кроет в себе целую трагедию.

Оторванное от общей почвы, каждое из этих «я» так бессильно, так жалко, так нищенски бедно надеждами, желаниями, думами.

Как же оно может создать новый год?

— Тик-так! — звучит маятник часов; потом часы бьют двенадцать ударов, и мы полагаем, что наступил новый год.

Но если без пяти минут двенадцать мы не успели вырвать из нашей души ни одной из тех соринок, которые затемняют её и заглушают в ней всё святое и чистое, — как может наступить для нас новый год?

Человек делает время, а потом уже время воспитывает его.

С новым годом, читатель!

Ах, как грустно, что мы не умеем больше верить и разучились надеяться и нечем нам любить, ибо сердце потеряли мы!

Как тени, мелькаем мы в жизни, как тени, мы исчезаем, не оставляя по себе никаких воспоминаний; как тени, мы бежим от солнца — и скоро нам не о чем будет говорить друг с другом, ничто не [за]интересует нас, и тогда мы будем немы, как тени.

А наступил новый год…

С новым годом, старые люди!

На новый год принято делать пожелания, хотя доброе пожелание одинаково уместно во все дни года.

Но, очевидно, и на это, как на всё доброе, люди тоже стали скупы и желают добра друг другу только один раз в году, именно при его встрече.

И, право, чудится что-то недоброе в этом официальном желании добра, что-то предостерегающее.

Но — по службе фельетониста — я тоже обязан сделать пожелания читателям.

— Пожелаю!

Прежде всего, желаю читателям найти в «Самарской газете» всё то, что они в ней ищут, и получить от неё всё, что хотят. И не сердиться на неё — все люди, все человеки.

Засим искренно желаю их детям не походить на своих родителей.

Жёнам желаю увидеть их мужей хорошими семьянинами и внимательными мужьями. О любви мужей я, конечно, не буду говорить, боясь быть наивным.

Пожелав этого одной из враждующих сторон, я, чтобы не обидеть другую, и ей того же желаю.

И та и другая партия непримиримых одинаково нуждаются в более ясном понимании внутреннего смысла таких явлений, как семья, жена и дети.

Людям, ничем не довольным, желаю пробыть таковыми до гроба.

А тем, кто доволен собой и окружающим его, искренно желаю утратить это довольство и принять человеческий образ и подобие.

Барышням желаю — веселиться, пока они ещё барышни… и хорошенько подумать перед тем, как превращаться в дам.

Желал бы видеть молодых людей именно молодыми людьми, но, кажется, это совершенно невозможно теперь, когда люди в двадцать пять лет от роду ухитряются впадать во что-то вроде старческого маразма.

Самаре желаю процветать, но не думаю, что это ей удастся, ввиду её неуклюжести и сонной тишине излюбленной ею жизни.

Городской управе — от души желаю управляться с её делами, а думе — хорошенько думать и не так много говорить.

Горчишникам — увеличения штата полиции, а также учреждения специально для них какого-нибудь скулодробительного конкурса победителей, на котором, в виде награды, сажали бы в ванну со льдом часа на три.

Местным купцам — я желал бы умыться, — нехорошо быть очень уж чумазыми людьми.

Остаётся ещё много людей, которым тоже есть чего пожелать, но мне некогда, а всем им воздастся по заслугам, так что желаю я им добра или нет — всё равно, роковым образом все они получат своё возмездие за поступки, требующие такового, и надежды на награду — за всё, что заслуживает награды.

Итак — с новым годом!

С новым счастьем!

Со счастьем жить, которое мы так мало ценим, устраивая из нашей жизни что-то бесцветное, скучное или наполняя её плохими драмами и трагикомедиями собственного творчества.

Или заваливая её смысл хламом будничных забот, в котором задыхаются наши живые души.

Да будет же ново для нас счастье жить!

Хотя святки уже и прошли, но последствия их ещё очевидны.

По крайней мере, для меня.

Я чувствую, что будничная действительность вдруг почему-то стала выше моего понимания.

Какие-то загадки будто бы совершаются вокруг меня.

Вот, например, село Выселки ходатайствует о продовольствии, потому что село Выселки постиг неурожай.

До сей поры я понимаю явление — село Выселки хочет кушать, вот узел явления.

Дальше я начинаю затрудняться в усвоении хода события.

У села Выселок, которое хочет кушать, есть хлеб, и даже очень много — 9734 пуда хлеба.

И вот оно просит разрешения у ставропольской земской управы есть этот хлеб.

После праздников мне такая канитель кажется нелепой.

У меня есть хлеб, и я буду его есть без всякого разрешения.

Но у села Выселок какая-то странная логика.

И оно находит нужным просить разрешения на еду своего собственного хлеба.

Поймите-ка это сейчас же после праздников!

Итак, село ходатайствует пред ставропольской земской управой о разрешении кушать.

Ставропольская управа находит нужным предварительно посмотреть, что именно хочет село.

Смотрит и видит.

Село хочет есть пшеницу.

Скажите!

Белый хлеб, значит!

Но, присмотревшись к пшенице, управа находит её «недоброкачественной, с сильной примесью головни и негодной для продажи».

Предмет потребления, негодный для продажи, годен ли для потребления?

Управа решает этот вопрос так:

«Для потребления порядочных людей — нет, негоден, для потребления мужицкого — да, годен!»

И в этом смысле она отписывает губернской управе:

«Можно удовлетворить просьбу села Выселок. Пускай его, село, ест недоброкачественную пшеницу, если хочет, но всё-таки пусть заплатит за каждый пуд этой негодной для продажи пшеницы пудом хорошей ржи».

Губернская управа согласилась со всем этим.

И всё это, должно быть, очень человеколюбиво, замечательно гуманно и, несомненно, очень выгодно.

Хотя я лично ничего в этой истории не понимаю.

После праздников с большим трудом постигаются такие махинации.

В них столько такта административного и ещё чего-то столь же непонятного, что голова идёт кругом, как подумаешь.

Существует в Самарской губернии земское санитарное бюро, о котором очень много говорят и пишут господа врачи и о котором публика всё-таки ничего не знает.

Я тоже ничего не знаю.

А мне очень хотелось бы знать, как взглянет санитарное бюро на это дело — на поедание крестьянами недоброкачественной пшеницы с головнёй и с прочими неудобосъедаемыми штучками.

Коли есть санитария, должна быть где-нибудь поблизости от неё и гигиена.

А задача последней… впрочем, я не знаю задач земской гигиены и земской санитарии.

И вообще я не говорю, что нехорошо кормить крестьян недоброкачественной пшеницей с какой-то головнёй, может быть, и с углями и даже с золой…

Весьма возможно, что им это очень полезно, — мы так плохо знаем наш народ и его свойства.

Но меня несколько смущает «пуд за пуд».

За пуд недоброкачественной пшеницы — пуд хорошей ржи, — это дорого.

Право же, дорого!

Один из наших репортёров, человек редкой души, но очень наивный, сказал вчера нечто об одном из двухсот купцов, подписавших заявление о прекращении торговли в праздничные дни, заставившем своих приказчиков торговать в день святого крещения.

Он несправедлив.

Или он ошибается.

Я справедлив и справедливости ради считаю нужным отметить, что торговал в день крещения не один господин Савельев, а и многие другие из двухсот.

Он, репортёр, видит в этом факте — противоречие.

Я не вижу.

Одно дело — подписать бумагу, другое дело — торговать противно смыслу её.

Бумага подписана и лежит, а подписавшиеся люди торгуют, и в их карманы денежка бежит.

Из этого следует, что они своё дело знают.