Осетров - Гибель волхва Страница 12

Гончары молча глядели на Лушату. Покончив с могилой, тот налил меду в кружку, протянул старшему ремесленнику. Выплеснув немного напитка на надгробный холм, гончар оглядел всех, поднял над головой кружку, четко, привычно заговорил:

- Уж ты солнце, солнце ясное! Ты всходи с полуночи, ты освети светом радостным все могилушки; чтобы нашим покойничкам не крушить во тьме своего сердца ретивого, не скорбеть во тьме по свету белому, не проливать во тьме горючих слез.

Пили молча, и Всеславу казалось, что страх уже пригнул всех к земле, ибо ясно им было, что хождения иноверцев закончились и скоро во дворы явятся дружинники и погонят народ на крещение. Разве могло тут оставаться так, чтобы князь, бояре, дружина, все огнищане [общее название старших княжьих слуг] перешли в новую веру, а народ молился прежним кумирам.

Всеобщее предчувствие сбылось в тот же вечер; едва возвратились после погребения и недолгой работы в землянку и стали готовить еду, на лице раздался шум, выкрики. Когда выбежали наружу, увидели въезжавших в ворота дружинников и сопровождавших их горожан.

Остановившись посреди двора, передний воин замахал рукой, и все постепенно утихли. Тогда дружинник прокричал:

- Князь Влади... Василий повелел. Завтра всякому надлежит прийти на Почайну креститься. Если кто из некрещеных завтра на реку не явится, тот за противника княжьему повелению причтется, имения будет лишен, а сам приимет казнь! Готовьтесь к крещению все! Иначе зло вам будет!

Всадники развернулись и уехали; молчаливые горожане потянулись вслед за ними, будто не разобрали до конца княжьего повеления.

Гончары долго угрюмо молчали; случилось то, чего все ожидали, но все-таки слова дружинники ошеломили.

- Чего опустели?! - встрепенулся Ставр-Таймень. Он пошел к воротам, затворил их, вернулся к товарищам и поднял подол сорочки.

- Бросайте-ка какие у кого деньги есть - меду-пива накупим, загуляем в последний раз по-нашему, по некрещеному. А утром чади князя скажем, что окрестились уже и будет свою работу работать.

Нарочитую разухабистость Тайменя не поддержали.

- Такие будто они все дураки, чтобы твои ставровские утайки не раскусить?! Рано ты себя вознес, проговорил Лушата.

- Не хочешь - не гуляй, иди сядь в крапиву и рыдай! - отрезал Таймень.

И потом, когда допоздна пьянствовали в землянке, новгородец все покрикивал:

- Обведем греков вокруг пальца, пупы им развяжем и завяжем, а кумиров не отдадим!

Уверенность повидавшего жизнь Ставра и выпитый мед вроде бы успокоили гончаров. К ночи на предстоящую угрозу стали смотреть без опаски и спать разошлись уж совсем в душевном веселии.

Всеслав пил меньше других; он не верил в хитрости новгородца - ведь действительно, не дураки же византийцы и бояре. Смерть или отречение от кумиров ждали завтра всех, и только бегство могло избавить от беды.

Поэтому Соловей уложил свою котомку, налил под насмешки ремесленников нового меду домовому и затих на лежанке, рядом с опустевшим местом Пепелы.

Пьяные гончары скоро уснули, однако Всеслав все не мог успокоиться и хотя бы задремать, отдохнуть перед завтрашней дорогой. Едва он закрывал глаза, вставали из тьмы то мертвое лицо волхва, то Перун, тяжело ворочавшийся в волнах Днепра. Однако позднее Соловей все же забылся и увидел во сне целую еще, не выжженную свою родную весь и себя, в толпе ребят идущего по белой дороге к Ярилиной плеши. Вокруг него лежал синий снег, и сверкало красное зимнее солнце. В такие дни вместе с другими мальчишками он вырезал из твердого наста людей, коней, разных зверей, осторожно ставил их, подперев поленьями. Потом, забрав в избах ледянки, дружно шли к холму. Оттуда на обитой водой и обледеневшей с одной стороны доске-ледянке можно было соскользнуть почти до самой Клязьмы. Снег забивался в рукава кожуха и щекотливо таял там, стекая на горячие ладони в меховых варежках.

Скатившись вниз, снова взбирался на плешь, и там на них глядел добрый Род, возле которого горел неугасимый огонь.

Отсюда хорошо видны были черневшие не снегу избы, из волоковых окон которых нехотя выбирался горячий дым и белым облаком плыл к небу.

Совсем вдалеке, посреди накрытой льдом реки проходила санная дорога, по которой со дня на день должны были приехать злобные и крикливые княжьи люди за данью. Они долго бушевали в веси, собирая и складывая на возы меха, мед, зерно, воск, вязанки лучины. Потом обоз уезжал, но еще долго, до нового снегопада, у реки оставалось утоптанное место, и к нему слетались красные снегири, собирая оброненные из даней зерна ржи и проса.

...Старый Всеслав улыбнулся. Вот тут и вон там проходил тот далекий счастливый день. За тем лесочком возвышается вечная Ярилина плешь и стоит и поныне великий Род; другие только люди приносят сейчас к его костру свою рыбу и соты.

Отчизна восстановилась для волхва на родимой земле, но недолгий век оставался тут для Всеслава - он чуял, как неумолимо подходил его последний день и, по обычаю, как велели русские боги, запылал бы и его посмертный костер и уже бессмертную душу унес в ирье. Однако и в отчизне оказались, как некогда в Киеве, византийские попы, будущее помутилось, и почти забытый страх, пережитый в пору крещения, вспыхнул вновь. Но теперь было намного хуже, чем в тогдашнее лето. От обрушившейся в Киеве угрозы он все-таки смог уйти, хотя и получилось все иначе, чем он надумал ночью в землянке...

Той ночью Соловей бесшумно спустился с лежанки, обулся, надел на плечи котомку и в темноте, вытянув вперед руки, двинулся к выходу. Его никто не окликнул, хотя показалось, что многие гончары уже не спят.

Еще не рассвело, но тьма на небе уже помутнела, и далеко за лесом, у самой земли, в черных тучах вспыхивали молнии. В городе же было еще тихо, лишь поспешно пролетавшие над головой напуганные кем-то вороны шумели крыльями.

Всеслав решил уходить из Киева тем же путем, что и пришел, спуститься к Днепру и двигаться по берегу наверх, к Смоленску, а там, на земле родимичей, повернуть к Клязьме.

Однако несчастье уже стерегло его: пройдя пустынную первую улицу, он повернул к реке и наткнулся на толпу горожан. В суровой и мрачном безмолвии люди брели по дороге, подгоняемые дружинниками.

К растерянно остановившемуся Всеславу подошел княжий воин, беззлобно и равнодушно ткнул тупым концом копья в бок, сказал:

- Иди! Куда собрался, аспид?!

Соловей побрел по краю дороги, кляня себя за то, что не ушел, как собирался, вчера. Иногда он оборачивался и тогда видел, как быстро разрастается толпа киевлян, подгоняемых пешими и конными дружинниками. Следом за Всеславом плелся древний старик, тяжело опиравшийся на истертую ладонями до блеска клюку. Пожелтевшие от дряхлости волосы его были перевязаны красной выцветшей лентой. Позади старика светлыми пятнами покачивались бесчисленные лица - растерянные и обреченные, злые и устало-равнодушные, старые и молодые.

Безропотно прошагали несколько улиц, и вдруг впереди зашумели голоса; слова не расслышивались, да и они быстро смолкли, только толпа, все уплотняясь, подтягивалась к перекрестку.

Вдоль плетня Всеслав протиснулся вперед. Четыре дружинных коня волокли по дороге четверых мужиков. Их шеи были стиснуты ременными петлями, привязанными к седлам; крайняя лошадь, напуганная внезапно хлынувшими из-за угла людьми, рывком отскочила в сторону, смерд рухнул на дорогу и мучительно захрипел. Руки его были связаны за спиной, и он изгибался, забрасывая вперед ноги, пытаясь быстрее встать и догнать коня, чтобы ослабить удавку. Наконец смерд изловчился и на короткий миг поднялся на ноги, однако петля снова рванула его вперед, мужик ударился о дорогу лицом, но все же успел вцепиться в ремень удавки зубами и вскочить на ноги.

Когда конники и связанные смерды пропали за поворотом, дружинники заспешили, стали нехотя бить сулицами [сулица - метательное копье] остановившихся людей и погнали их дальше. Теперь рядом с Всеславом оказался громко всхлипывающий мальчик, который все время одергивал спадающую с плеч разорванную синюю рубаху, а на спине его страшной полосой краснел след от удара плетью.

Ближе к Боричеву взвозу княжьих людей становилось все больше; кроме дружинников, на краях дороги стали появляться и бояре, зло разглядывавшие бесконечную толпу. Едва путь стал клониться к реке, оттуда, снизу, донесся гул; вслушавшись, Соловей различил громкий плач, стенания и выкрики тысяч людей. Горестный стон мгновенно взлетал наверх, и теперь все вокруг Всеслава будто подхватили всхлипывания мальчика в разодранной рубахе. У Соловья сжалось горло и разом онемели ноги.

Ожесточившиеся при появлении бояр дружинники накинулись на горожан, глухо застучали о тела гонимых удары копий, засвистели плети, в толпе громче заголосили женщины, запричитали перепуганные дети.

Медленно стали спускаться вниз, и уже через несколько шагов Всеслав увидел, что происходит на речке. В воде, кто по шею, кто подле самого берега, стояли тысячи людей. Многие держали на руках детей, но не звучало над Почайной ни единого стона, ни единого всхлипа, будто загнанный в реку народ окаменел от страдания. Лишь серая вода Почайны равнодушно текла среди неподвижных русичей.