Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома Страница 12

Славка посмотрел на него без иронии:

- Да как прогонишь? Моя с семи лет за мной таскается. Я уж ее и бил, и топил - и все ничего: как тогда прилипла, так и посюда. Бывало, детьми в лес пойдем, я ее поймаю, побью, чтоб за мной не вязалась. И все без толку. И физиономию, когда в лесу ягоды собирали, черникой мазал. Гнал от себя. А она ни на шаг.

Он вдруг встал с постели и прошелся по палате, усмехаясь во все свое круглое рябое лицо.

- Зато на свадьбе как гуляли! Целую неделю обе наши деревни пьяные были. Она из деревни Челобитьево, а я - из Ватутино. Рядом эти деревни в Москве были. Из каждого дома пришли. Как говорят: в каждом домyy по кумyy. Особенно тесть расстарался. Всех поил-кормил, а для тех, кто уже в комнату заползти не мог, в сенях поставил бадью с самогоном и ковшик рядом положил. Всякий брал, зачерпывал, а тесть, если видел, огурец ему соленый выносил. А не видел, так рядом миска с огурцами стояла, могли и сами взять и закусить. Бабки пели нам величальные песни, собирали деньги, потом на них еще пили. Те, что пожаднее и подомовитее, свою долю домой заносили, а потом назад бежали и пили на халяву. Такой свадьбы больше не было. А потом я в Москву поехал работать, так она меня письмами закидала. Вообще-то писать не любит, а тут кажный день писала, пока не приехала ко мне. Так и прилипла.

- Я бы тоже от хорошей телки не отказался, не сейчас, конечно, а потом, встрял басом подростель Паша. - Только без женитьбы.

Дипломат и бывший курсант Юрка махнул на него рукой: не лезь, мол, - и самодовольно, опираясь, похоже, на свой опыт, спросил Славку:

- Что, в Москве не мог себе девку найти?

Славка опять не принял игривого тона:

- Да как найдешь, когда эта с семи лет ко мне прилепилась: мой - и все тут. И из армии дождалась. Мой, говорит, другой не отдам. А теперь ворчит, что постель не застилаю.

Дедок тоже свое понимание высказал:

- Да, это ихнее, женское, дело - постель застилать.

- Да учил я ее, ногу ей даже повредил. Палкой как-то огрел. С тех пор хромает. А все равно со мной. На работу провожает, с работы встречает.

- Так, может, тебе на самом деле повезло? - спросил я.

В голове было мутно, но я догадывался, что Кларина ему понравилась и он мне завидует. Так и оказалось.

- Ты на себя посмотри, - мотнул он головой. - Твоя все для тебя может сделать, и самостоятельная, и себя в обиду не даст. Моя со мной почти не говорит. Молчунья. Хотя тоже жизнь отдаст. Но не знаешь порой, понимает тебя аль нет.

"Вот о чем он вздыхает!" - поразился я. Жена его приходила всего раз. Несмотря на возраст, выглядела она вполне миловидной, даже пучок на затылке ее не портил. Сидела и молчала, глядела устало, но преданно. Правда, прихрамывала она и опиралась на палку - теперь понятно стало почему. Но в жизни хромота и молчаливость - это еще не самая большая беда.

- Слушайте, - вдруг прервал разговор о женах (желтевший, как мне теперь казалось, прямо на глазах) Глеб, - чего-то вдруг я задумался и помстилось мне, что Анатоль Алексаныч и этот Шхунаев словно на одно лицо. Да не! - поправил он сам себя. - Лица у них разные, но словно это один человек.

- Какой он на кер человек! - возразил Славка. - Дракон о трех головах. Ладно, хватит керню пороть. Спать пора. Глеб, ты курить пойдешь, свет погаси.

Ночное бдение - второе

Мне показалось, будто я сразу уснул. Будто провалился в темноту. И поначалу мне почти ничего не снилось. Разве только, что меня преследует дурной запах, а избавиться от него нельзя, потому что у всех моих сопалатников одно на всех дыхание. И дыхание это противное. Почему-то было ясно, что мы одно существо. Но из многих частей. И частей этих - чересчур, на всех воздуха не хватает, поэтому одной из них надо пожертвовать. Во сне я принялся считать эти части, запутался и от недовольства собой проснулся. От запаха, и вправду, аж мутило. Все же шесть мужиков на небольшое помещение, а окно закрыто и даже заклеено - зима. От дурноты начало тошнить. Захотелось выбраться в коридор глотнуть не такого прокислого воздуха. Но хватит ли сил? Памятуя, что прошлый мой ночной выход был всего лишь бредом, я отчетливо спросил себя, не сплю ли я и на этот раз. Как предписывается в таких случаях, ущипнул себя за руку. Нет, вроде не сплю. И тогда потихоньку сполз с постели. В темноте никак не мог найти тапочки. Кто-то толкнул их случайно под кровать. Нагибаться не было сил, и я осторожно опустился на колени, нашарил обувку, подтянул поближе, опираясь о постель, встал, засунул ноги в мягкий войлок и еле-еле, стараясь не шуметь, не споткнуться и не упасть, побрел к выходу. У двери призадержался и медленно-медленно, чтоб она не скрипнула, приоткрыл ее.

Вот и воздух! Здесь можно было дышать. Тихо присел на корточки, прислушался. Сестрички не спали. Я застал на середине рассказ Сибиллы, которая сквозь дым сигареты плела небылицы:

- Чего мы только не видим! Как-то работала в больнице, где жил монстр: Машка и Дашка - две головы, два женских торса, каждый с двумя грудями, но на одном туловище. Одна голова постоянно бранилась: "Ты, Машка, жрешь чего не попадя, а у меня от тебя брюхо болит". Вначале забавляло. Потом тоскливо стало. Ко всему привыкаешь.

- Так, может, и про трехголовых драконов это не сказки? - спросила доверчивая Наташка. Фантазия ее разыгралась. - А что, может, был такой же чудик, мужик с тремя головами... И девушек себе крал, потому что так ни одна бы к нему ни за что не пошла. Страшно ведь.

- Все-таки ты дикая, Наташка, - сказала европейская Катя. - И с хвостом он был, и летать умел, и шкура непробиваемая, а из пасти пламя!.. Так, что ли?

- Этого писателя-философа, ну, Кузьмина из девятой палаты, - продолжала вещать, не обращая внимания на пикировку товарок, Сибилла, - Тать вроде как на опохмел себе готовит. Сразу после Рождества на стол его положит, вот увидите. Чистенький, просветленный придет. Но злой от святости. Святости переест. Тут только ему подавай! Глаз острый, рука твердая. Что хочет тогда, то и творит.

- Он же вроде хотел Глеба Работягина взять, и ему обещал, что сразу после Рождества им займется, чтоб вскоре, мол, из больницы отправить, - возразила твердо знавшая все разговоры Катя.

- Обещать-то обещал, - с силой выдохнула клуб дыма Сибилла. - Значит, отправит. Ему главное, чтоб в понедельник никто не мешал чудесить. А Глеб и так отойдет, написано на нем. Только еще будет слоняться и ныть без толку. Впрочем, Тать чего-нибудь придумает.

Я не мог понять, то ли я брежу, то ли и впрямь, как Мальчик-с-пальчик, попал в людоедскую пещеру. А это не медсестры вовсе, а злые колдуньи. Вдруг и впрямь гарпии?.. Но поскольку этого быть не могло, я решил от слуховых галлюцинаций отказаться и делать то, ради чего сюда выполз. То есть дышать. Хотя на ум тут же пришла поговорка, что перед смертью не надышишься. Но я закрыл глаза и глубоко несколько раз вдохнул.

Они сидели за барьерчиком медицинского поста и расходиться спать, похоже, пока не намеревались. Я уже собрался проскользнуть назад в свою затхлую палату, вскарабкаться на постель и постараться, путем долгого лежания с закрытыми глазами и подсчета слонов, уснуть. И считать их, как говорил один шутник, до трех или до четырех... часов ночи. Но тут кто-то твердо взял меня за плечо. Я еще сидел на корточках, поднял голову и обмер. Передо мной стоял Ванька Флинт, покойный, как я был уверен, приятель моей университетской юности. Как и тогда, во время нашего разговора на Патриарших, был он одет в рубашку с короткими рукавами, которую носил навыпуск, поверх своих мятых брюк, на ногах были рваные сандалеты. Волосы все так же торчали ежиком, круглые глазки под черными бровями сверкали, а верхняя губа приподнята, словно сейчас он начнет свою очередную насмешливую речь. Только подбородок он необычно прижимал к груди. Раньше он все вверх голову задирал.

- Тихо! - сказал он. - Не пугайся. Ну да, я покойник. Ну и что? Когда-нибудь и ты им станешь, да и все остальные тоже. А ты уж очень ко мне близко подошел, но, может, проскочишь. Хотя Тать есть Тать. По-немецки - ein Mann der Tat, то есть "человек дела".

"Значит, у меня, и вправду, бред", - подумал я.

- А ты там немецкий не забыл? - вполне глупо спросил я.

- Там ничего не забывают. Знаешь, почему я к тебе пришел? Ты, кажется, один-единственный меня всерьез принимал.

Мне показалось, что он слишком громко говорит.

- Тише, - невольно сказал я. - Услышат.

- Нас? - ухмыльнулся он. - Нас никто не услышит. И мы сейчас с тобой отсюда уйдем. - Но не сдвинулся с места, пристально с интересом глядя на меня. - Ты даже не спросишь, что со мной случилось...

- Спрашиваю, - с трудом выдавил я из себя, чувствуя, что меня опять мутит и что я сейчас грохнусь в обморок, как четыре дня назад на рельсы метро. - Я так и не понял тогда, куда ты ушел, а домой не вернулся.

- Не ушел, я, наоборот, домой шел. Даже торопился домой. - Ухмылка его стала жалкой, даже не ухмылкой, а гримасой. - По пустому делу погиб, в отличие от того, что тебя ждет. Смотри. - Он поднял подбородок, и на горле его я увидел лохмотьями болтающуюся кожу, а среди лохмотьев рваную рану, словно не ножом, а каким-то слесарным инструментом сделанную. - В карты меня проиграли. Шпана, которая вся сейчас в деле, раньше, как ты помнишь, сидела во двориках и играла в картишки на чужих - на прохожих. Кто проигрывал, первого встречного должен был убить. Я таким первым встречным и оказался. И, заметь, никаких трагических зарниц не было, и не содрогнулось ветреное племя.