Иван Подсвиров - Погоня за дождем Страница 12

Вечером, оставив пасеку на попечение Жульки, мы съездили в Лесную Дачу и вымылись в бане. В зале, наполненном густым паром, звенели шайки, плескалась из кранов вода и мелькали распаренные, красные тела. Матвеич до того упарился, ртом нахватался горячего тумана, что на миг отключился и пластом растянулся под душем с опрокинутой на голову шайкой. Мы подняли его и выволокли в предбанник. Там он пришел в себя, отдышался и, как я ни удерживал его, снова полез в парную.

- Не зря деньги платим! - ошпаривая себя дубовым веником, кряхтел он. Ох, помираю... Сладко!

Втроем мы едва упросили его покинуть парную, в предбаннике переоделись в чистое белье, в зале выпили по кружке пива (тесть заплатил за всех) и, пошатываясь как пьяные, жадно глотая свежий воздух, пошли к машине. Теперь можно двигать на новое место. К белому доннику!

В этот вечер был ноль. За ночь пчелы съедят двести пятьдесят граммов и выгонят из нектара воду - будет к утру убыток. Это нас ничуть не огорчило. Ведь белый донник дает с одного гектара 130 - 500 килограммов меда. Потерянное мы вернем с лихвою.

24 мая

Утром Гордеич с Матвеичем препирались между собой, на чьей машине ехать.

- У меня колесо спустит, - жаловался Гордеич.- Камера чуть живая.

Матвеич, сочувствуя ему, приводил свой довод:

- Рессоры у моей жидкие. На выемке лопнуть... Легковичкам хорошо бегать по асфальту.

Наблюдая за их поединком, тесть нервничал, не находил себе места: то в лес убежит, нарвет себе кислой алычи и через силу ест, то заберется на нары и давай брить компаньонов - злыми, хлесткими словами:

- Скесы! Кугуты! Торгуются, как последние шлюхи!

Вот, Петр Алексеевич, до чего опускается человек! До какой низости доводят его машины! Пропади они пропадом! Займись пожаром! Не они на машинах - машины на них ездят! Сидят... тянут время. По жаре придется ехать. По самому пеклу!

Наконец Гордеич не выдержал:

- Ладно. Нонче на моей погоним.

Он ушел к себе и еще с полчаса монтировал запасное колесо, заправлял бак горючим. Матвеич наводил порядок на своем верстаке, приделанном к будке: стружку смел в кучу - пригодится для дымаря, инструменты аккуратно протер тряпицей, аккуратно сложил и накрыл их клеенкой.

- Готово! Поедем! - раздался хрип Гордеича.

Матвеич тут же вышел и, не мешкая, залез в кузовок,

уселся на продольную лавочку. Гордеич завел мотор, но тесть между тем спокойно продолжал лежать на нарах, скрестив на груди руки и полузакрыв веки.

- Федорович, шоб тебя! - горячился Гордеич. - Подняло да шлепнуло! Где ты?

Тесть, притворившись, испускал громкий храп. Гордеич, потеряв терпение, подъехал ближе, выскочил из "козла" и заглянул в приоткрытую дверь будки.

- Дрыхнет! Ек-макарёк! - Он даже отшатнулся. - Вот это да! Мы тут хлопочем, а он храпака давит. Вставай, пора колядовать.

Тесть притворно встрепенулся, вздрогнул и приоткрыл левый глаз:

- Едем? Куда?

- На Кудыкину гору! Видал его? - Гордеич обернулся к Матвеичу, выглянувшему из кузовка. - Как будто его и не касается!

Зевая, тесть медленно начал обуваться. Правый ботинок ссохся, едва налез на ногу.

- Жара. Упаримся.

- Давай, Федорович, пошевеливайся. Брось придуряться. Бензин даром жгем.

- Сколько тебе бензину? Канистру? Две? Нонче куплю.

Тесть оделся, с ленцой потянулся и вышел из будки.

- Может, без меня управитесь? Что-то меня разморило. В сон клонит.

- Нырни в бак головой! Сразу очухаешься.

Тесть медлил садиться на переднее сиденье.

- А, хлопцы? - сказал он, плечом опершись о "козла". - Не уважите старику?

- Ох, Федорович! Живьем режет!

- Сидайте, Федорович, - снова выглянув из машины, мягко, просительно заговорил Матвеич. - Дело серьезное. Место нужно обкосить, про подсолнух выведать.

Элитный он или простой.

- А машины нанять? - гневно сверкнул зубом Гордеич. - Шо это вам, с кумой договориться? Мудрят, ноют... Детский сад!

Мой тесть снизошел к их мольбам, важно сел, надулся - и они поехали.

Настал вечер - старики не появлялись. Что-то их задерживало в степи. Мы с Жулькой гуляли по траве, между лесом и яблоневым садом, вспугивая разноцветных бабочек. Вокруг нас, захлестывая бабочек, мельтешили серые мотыльки, вились повсюду пыльными столбами.

Старики вернулись ночью, и с недоброй вестью: мотылек отложил яйца, сплошь вывелся червь, начал сжирать и подтачивать зацветающий донник. Половину его срочно скосили, завтра докосят остальное поле.

Надежды на донник рухнули. Я не испытывал желания вдаваться в подробные расспросы и удалился в будку. Следом за мною пришел тесть, улегся на нары. Мы оба притворились спящими и не проронили ни слова. Нам не о чем было говорить в эту светлую душную ночь.

25 мая

Едва завиднелось, я встал и пробежался вокруг сада.

Прохлада и чистый воздух бодрили, вялость как рукой сняло.

За садом, невдалеке от леса, одиноко стояла коренастая сосна с плотной темно-зеленой кроной. Перепрыгнув через ров и подойдя к ней ближе, я увидел на кончиках ее мелких иголок капли росы, застывшие в утреннем ознобе. Неизвестно, как выросла эта отшельница в степи - от случайно залетевшего крылышка-семени или кто-то посадил ее здесь. Была она старше других деревьев, ее литое, у комля оплывшее тело говорило о стойкости и привычке к бурям, а корни, живучие и корявые, мощно бугрились в траве и, наверное, глубоко уходили в землю. Пока я стоял возле нее, небо успело посветлеть, фиолетовая роздымь спала, и на востоке затеплились кровинки. Свет прибывал, сосна понемногу оживала, робко встряхивалась от озноба. Вот легла и зарделась малиновая кайма, брызнуло из-за нее лучами - и сосна полыхнула красной медью. Невзрачная отшельница мигом превратилась в красавицу. Пламя от нее перекинулось дальше, озарило край леса, метнулось по верхушкам и побежало вглубь, трепетно и щедро расплескивая живительные краски. Весь лес будто запалился от сосны!

Звонче, неистовей защелкали в кустах соловьи, воздавая хвалу свету. Я слушал их и не переставал любоваться отшельницей: что за чудо свершилось с нею, до чего хороша она была в это мгновение!

Так и с людьми бывает: любовь, внезапная радость неузнаваемо преображают их. Может быть, ради этих счастливых мгновений и стоит жить. Пораженный, я не в силах был оторвать взгляда от сосны. Все мои невзгоды, и прошлые и теперешние, перестали для меня существовать, улетучились. Но старики напомнили мне о них, и я пожалел, что вернулся.

Старики в панике. Сегодня утром на трезвый ум они обсудили наше положение и занялись обычными делами, чтобы как-то забыться, отдалить от себя тень угрозы.

Матвеич натянул брезент над верстаком, заслонился от солнца и строгает бруски для рамок. Гордеич, несколько раз пробежав в зеленых трусах по просеке и приняв дозу пчелиных укусов, растопил в котле смолу, довел ее до кипения - и смазывает дно запасных ульев, чтобы предохранить их от муравьиных набегов. Тесть нагревает в воскотопке негодные соты. Я, как и прежде, прокалываю шилом дырки, пропускаю в них проволоку и натягиваю ее на рамки.

За обедом мы беседуем на отвлеченные темы.

Хлебая суп и поминутно обжигаясь, Гордеич уводит нас в свое давнее житье-бытье, поросшее сухим быльем:

- Моя матушка любила носить топленое молоко на базар. Носит и носит, все в ажуре. И вдруг приходит в слезах, лица на ней нет. Дрожит как в лихорадке. Ее там чуть не прибили, вроде бы за обман. Придрались бабы:

мол, она нарошно неполные махотки продает, отливает из-под шкурки молоко. Сняли на людях шкурки - и точно: во всех махотках на три пальца недолито. Бес его!

В чем дело? Мать растерялась, плачет, сама не поймет, шо такое. Шкурки целые, а под ними пусто! А ее уже за косы волокут и норовят придушить. Народ, когда хочет потешиться, звереет. Черт те что! Добрые люди оборонили и отпустили ее с богом... Стала моя матушка следствие наводить, допытываться, куда делось молоко. Мы прижукли, молчим. Каждый думает на другого. Батька терпел, терпел и, как только буря миновала, сознался:

"Это я, мол, высасывал". - "Как же ты высасывал, уж ненасытный!" - "А соломинкой, - ухмыляется батька. - Проткну соломинку и цедю. Полгода уже так пью". - "Да как же, ирод?! - почем зря честит его мать. - Молоко ж базарное". - "Оттого я и приспособился, что базарное. Своим умом дошел", в усы ухмыляется батька.

Ушлый был, ёк-макарёк! Перед тем как идти на работу, тайком в сенцах приложится к махотке, выдует пару кружек через соломинку - и айда на стан. Бурты открывать.

Закончив рассказ, Гордеич как-то вымученно и неестественно смеется. Одна бровь у него дергается, рот кривится, но глаза остаются скучными. Он обрывает смех мелкого беса и делает лицо серьезным, будто и не рассказывал смешную историю.

Тесть с укором смотрит на компаньонов и встает изза стола.

- Ничего не лезет, - говорит он. - Хлеб в горле застряет.

Старики молчат.

Затевается облет. Пчелы ошалело снуют в воздухе.