Михаил Садовский - Под часами Страница 12

Павел Васильевич пригласил Надежду Петровну на спектакль, и та не только пообещала, но и пришла, и, как не часто бывает, спектакль очень удачно прошел. Искра все время проскакивала между залом и сценой, и разряды смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А по-том руководители еще сидели в его кабинете и обсуждали прошедшее с директрисой, и потные, не размытые актеры заходили предстать пред глаза начальст-ва и выпить пермиальную, а когда все разошлись, Пал Силыч на "штабной машине" повез Надежду Петровну домой. Как оказалось, не в самый престижный район и в обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее не-доступность как-то сильно поколебалась в глазах режиссера, и он решил, что очень удачно, что муж часто мотает по за-границам.

Дальше все шло по обычной стезе, Наденька сначала купалась в придуманном романтизме -- она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции, художников, артистов, и ей вдруг показалось, что она достигла его... но скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала ни ночью, ни днем, что Пал Силыч хороший человек, но за юбку ее держаться не будет, а потом закралось сомнение - не за должность ли ее он держится, но пока это была только версия, одна из возможных. Она за него не держалась, но и не прогоняла, и дни ползли однообразно с перерывами на краткосрочные побывки мужа. Он приезжал, как всегда спокойный, уравновешенный, с подарками, плоскими шуточками. По ночам словно служил обедню -- может, у него баба какая, думала равнодушно Наденька и тоже выполняла свой долг. Грустная история. Но все так живут -- успокаивала она себя, и ей становилось легче.

Случайно на литературном вечере Надежда Петровна встретила Автора. Он чинно раскланялся, но она не дала ему пройти мимо, остановила, стала интересоваться, как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти -- "Есть разговор. Ничего особенного -- успокоила она, - но хотела бы посоветоваться с ним по важному вопросу! "

Она оценивающе смотрела ему вслед, как он спускается по лестнице, и подумала, что с ним говорить будет трудно -- больно уж твердо он ставил ноги на ступени...

и легко. Она оценивала людей по походке. Кто-то по рукам, ногтям, по морщинам на руке и лбу -- она: по походке.

Перед самым разговором Наденька поделилась с Пал Силычем о предстоящем к ней визите, и тот, ничего не сказал, только пожал плечами. Не стал ни опираться на свою личную обиду, ни нахваливать Автора, чтобы потом, не дай Бог, не оказаться в глупом положении, если разговор у нее в кабинете кончится ничем. Это вполне могло случиться, и тогда бы Пал Силыч вроде нес ответственность за наденькину неудачу, а как это обернется для их отношений, даже он, который считал себя психологом и знатоком женщин, предсказать не мог. Вообще, Автор при своей неуравновешенности мог встать и уйти посреди разговора, или не явиться вовсе, несмотря на обещание...

Он и не хотел идти, но одна мысль не давала ему покоя. Он смутно помнил войну, бомбежку, эвакуацию, холод, голод -- все ужасы тех лет... но что-то теплое накрывало эти воспоминания, и каждый раз ему становилось стыдно этого. Потом однажды в каком-то интервью он вычитал слова ветерана, который признался, что вспоминает годы войны, как самые счастливые в жизни -наполненные чувством удовлетворения, дружбы и веры в людей. Каких людей, думал Автор, - тех, что убивали мирных жителей, стирали с земли города, проводили опыты над такими же хомо сапиенс в концлагерях, которые создали для "неполноценных"? Каких людей? На войне обе стороны хороши, и что мы знаем о тех людях? Газеты? Книги? Кино? Те, кто воевал тяжко -- молчат, они все молчат... Тогда вся пропаганда в газетах казалась правдой, но непонятно было: на чьей стороне победа. Кто же в результате прав? И дальше шла такая крамола с точки зрения окружающей морали, что он не вступал туда -- боялся. И даже с мамой этими сомнениями не делился. Нелепая мысль бродила в его голове и никак не могла окончательно сформироваться: ему казалось, что есть какая-то связь между стихами, которые так неожиданно попали в его руки и тем человеком, о котором о долго и подробно разговаривал с мамой, и чьи записки мечтал найти. Он боялся сказать себе, что это один и тот же человек, но такие совпадения по времени и содержанию строчек о еврейской колонии подталкивали его -- ну, не бывает таких поразительных совпадений!

Тогда выходило, что человеку этому лет семьдесят, он вполне мог погибнуть на войне, мог попасть в лагерь и остаться там навсегда, мог и выжить, вернуться, конечно, но мало вероятно... и где его искать, и как?.. А может, это совсем не он писал стихи... но все равно очень хотелось его найти -- ведь мама так хорошо и увлеченно о нем говорила, а он верил ее чутью... может быть, от него что-то осталось, если не эти стихи, может быть...

II.

Наташа

"На сколько твой полтинник тянет, С. Сукин? -- Он смотрел на свое лицо в круглое зеркало для бритья. -- Дерево не посадил. Дом не построил. Семьи нет. Вообще никого нет. Что от тебя останется, какой след на земле? Чужая авоська с пачкой пожелтевшей бумаги бывшего любимого учителя. И на кой хрен он спасал и учил меня? Был бы беспризорником -- давно бы не коптил небо, а сидел на нем. Он устал. Вот уже несколько недель чувствовал какую-то необъяснимую апатию и тонко тошнотный страх вдруг заболеть и остаться беспомощным и неспособным осуществить то, на что всегда надеялся: на последний патрон. Маленький браунинг, который он вытряс из кармана то-щего фрица перед тем, как тащить его по болоту к своим, так и остался у него навсегда. К нему еще было несколько обойм. Единственная ценность, как называл он сам. Браунинг был маломощный, но очень удобный. И в случае чего, он знал, что последняя пуля спасет от мучений, угрызений, позора... а сил, слава Богу, хватит. Вот теперь он больше всего на свете боялся, что "не хватит", и это отравляло его жизнь. Он просыпался рано, под утро, и потом не мог уснуть. В голове начиналось такое бурление, что ему казалось: стоит шум в ушах от бешенного вращения "шариков". В такие моменты картины явственно возникали перед закрытыми глазами, и это был не сон, не полудрема, а своеобразный кинематограф. Эти картины требовали, чтобы их как-то зафиксировали, они не пропадали, а наслаивались, и при его памяти их можно было снова просматривать -- листать, как стра-ницы книги, существующей только в его воображении. Иногда они отталкивались от прожитого в годы войны -- и шел подробный рассказ о тех днях - с красками, "словечками", запахами! Иногда картины начинались с обиды и сожаления сегодняшнего дня и рисовали подробно и уверенно то, чего ему пережить не пришлось и не до-водилось видеть. Это были фантазии о давней мечте, и он напевал, сопровождая, как тапер в кинозале, свой сеанс одной и той же темой: "Тянет нас неодолимо/ На холмы Ерусалима... " и видел, как бредет в хламиде и сандалиях на босу ногу с автоматом, при-жатым локтем с ребрам, а небо свинцовое, Подмосковное, октябрьское, и одурманивающий запах опят... полная ерунда. И он резко мотал головой, стряхивая наваждение. А последнее время он просматривал самые страшные свои "альбомы" - о завтрашнем дне, где был беспомощен, никому не нужен и не способен на "последний патрон".

"Сукин, ты не тронулся ли, часом"? -- Он смотрел на себя в зеркало и не знал, что ответить и как быть.

С некоторых пор игра в прятки стала тяготить его. Он уже на-столько поверил в свои литературные силы, что мог вполне объективно, как ему ка-залось, оценить то, что делал.

Машка бы, конечно, покритиковала, и он бы злился, а потом на-вер-няка согласился бы с тем, что она говорила. Это ведь главное, кто и как ска-жет...

Выйти из засады? Что толку? Что толку... выйти и взорвать себя гра-натой, и уложить десяток окруживших тебя и протягивающих руки... никто даже не услышит голоса, и взрыва никакого не будет... упакуют так, что и следов никаких не останется... все в дырки в авоське просочится... это они умеют... никто не услышит ни взрыва, ни стонов умирающего гения... ага! Раз еще можешь хохмить -- не все так плохо...

Так. Теперь по порядку. Первым делом надо разыскать Его. Сколько, Сукин, ты не писал ему?... выходит лет семь. Не меньше... семь лет в нашем возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой... а ведь на са-мом деле, он не намного старше меня... лет на восемь! Нет, по-жалуй, по-больше... ну, на десять... хотя... у него уже тогда были дети... а я еще не знал, с какой стороны к бабе подходят... от него осталось... он ро-дил сына... насчет дома... не уверен... а дерево посадил и не одно -- все мы обожали его... думаю, что много из этих деревьев повалили уже -- вот тебе и воз-раст... но в нем мудрость была с рождения... мудрость и бесхит-ростность...

он бы в разведке пропал... Слава даже улыбнулся, представив себе Учителя в маскхалате и с автоматом... "Спрячь крестик. -- Услышал он вдруг его го-лос и вздрогнул. -- Не надо никому доказывать свое знаком-ство с Б-гом. Осо-бенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г- сын Б-жий, а стало быть еврей. Но не всем это нравится... " Он засунул шнурок за ворот и на мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.