Далекий гость - Василий Никанорович Радин Страница 12

Скоро он вернулся в сопровождении старшего лейтенанта. Особист отправил всех, кроме хирурга и меня, и подсел к раненому. Я сделала укол. „Немец“ открыл глаза и сказал старшему лейтенанту:

„Я из партизанского отряда. Наш командир Костенко убит. Командование принял капитан Переялов. Но он предатель. Он…“ — и снова потерял сознание. Старший лейтенант потряс его за плечо. „Что вы делаете?! Разве можно так?!“ — воскликнул хирург. Старший лейтенант: „Привести его в сознание!“ А хирург на это: „Дальнейший допрос будет опасным для жизни. Оставьте его в покое“. Старший лейтенант встал и, когда выходил из операционной, сказал: „К вечеру я буду здесь. За его жизнь вы отвечаете головой“.

Возле партизана установили круглосуточное дежурство. Сейчас восемь часов вечера. Но он еще не приходил в сознание. Хирург говорит, что он потерял много крови. Да и руки обморожены. Меня мучает совесть: ведь из-за меня чуть не погиб человек. Сегодня днем хирург говорит: „Если бы сделать операцию на пять-шесть часов раньше, то опасности для жизни не было бы“. А я стояла, как пришибленная. Ведь если он не выживет, эта смерть будет на моей совести. Я никогда не прощу себе этого. Ведь из-за меня он оставался на морозе. Я готова отдать сейчас свою жизнь, лишь бы он не умер. Ведь он не жалел своей, чтобы спасти товарищей.

Я почему-то надеюсь, что ты успеешь написать мне сюда, в медсанбат, хотя он вот-вот должен сняться и переехать ближе к передовой. Если бы ты знал, как я жду твоего письма!

До свидания.

Людмила».

«Дорогой Миша!

Я не знаю, что со мною происходит. Мне кажется, я такая преступница, которая достойна самого страшного наказания. Сегодня военврач сказал, что партизану придется ампутировать руки. Боже мой! Я этого не смогу выдержать. И виноваты, говорит, мы сами. Вслух он не говорит, но я чувствую, что он ругает себя, что проявил бесхарактерность и уступил моему капризу. Весь персонал медсанбата смотрит на меня, как на преступницу. Некоторые вообще перестали разговаривать со мною.

Старший лейтенант из особого отдела не был вечером, как обещал. Он прибыл только через день, вернее, его принесли, потому что его сильно контузило при бомбежке. У него страшный вид. Он с трудом выговаривает слова, а глаза будто чем-то запорошены, и большей частью они у него закрыты. Чувствуется, что он напрягает все свои силы, чтобы не впасть в забытье. Вначале мы подумали, что это доставленный из санроты раненый, и дежурная сестра указала, куда его положить. Но сопровождавший носилки младший лейтенант сказал, что они сами знают, что надо делать. И двое солдат внесли старшего лейтенанта в операционную. Когда пришел хирург, он строго спросил, что это значит, почему они самовольно вошли в операционную? А когда он посмотрел внимательней, то узнал старшего лейтенанта. „Что с вами?“ — спросил он. „Контузило малость. Распорядитесь, чтобы доставили сюда партизана“. Хирург, ни слова не говоря, подошел к носилкам и наклонился, чтобы проверить его пульс. Старший лейтенант отдернул руку: „Сейчас же доставьте партизана!“ Хирург выпрямился и, глядя сверху вниз, с достоинством сказал: „Здесь приказываю только я. И сейчас я прикажу, чтобы начали вас лечить, а всякую работу я вам запрещаю!“ Тогда заговорил молчавший младший лейтенант: „Товарищ военврач, не мешайте нам выполнять особой важности задание. Это наш долг!“ — „У контуженного на фронте один долг — лечиться!“ — резко ответил хирург. „У нас бывают ситуации, когда приходится нарушать указания медицины. В данном случае без него выполнение важной операции может оказаться под угрозой срыва“. Но хирург никак не соглашался. „Понимаете вы или нет, — взволнованно говорил он, — я врач, я сейчас не должен признавать никаких ваших служебных дел, потому что вижу, в каком он тяжелом состоянии. Я сейчас отвечаю за его жизнь“. Старший лейтенант открыл глаза: „А когда ценою одной жизни можно спасти сотни? Что вы скажете на это?“ Хирург махнул рукой: „Принесите партизана“. Мне хирург наказал: „Далеко не уходите. Если что случится, пошлите за мною. Никогда наперед не узнаешь, какой номер могут выкинуть эти одержимые“.

Партизан и контуженный особист с младшим лейтенантом почти час пробыли в операционной. Когда незадолго перед концом их беседы по просьбе младшего лейтенанта я принесла воды и стала поить партизана, заметила, что младший лейтенант едва сдерживает волнение, а лицо старшего лейтенанта серо от напряжения и усталости. Когда я выходила, то услышала, как контрразведчик, став до смешного косноязычным, с сильным заиканием сказал партизану: „Так и сделал? Молодец! Это по-советски!“ Мне было радостно и горько оттого, что старший лейтенант так восхищен партизаном, а я обрекла его на тяжкую участь.

Они вызвали хирурга. „Теперь я в вашем распоряжении, — сказал старший лейтенант. — Делайте со мной что хотите“. К вечеру старшего лейтенанта отправили в тыл.

Партизан пока не знает, какая страшная угроза нависла над ним. Вчера утром спросил: скоро ли снимем бинты с рук, что за раны? Дежурная сестра отвечает, что они слегка обморожены, но бинты скоро снимут. Меня он не видел. Не знаю, как покажусь ему на глаза.

Миша! Почему до сего времени ничего нет от тебя? Ты давно должен доехать. Мне очень не хватает твоего участия. Каждый день жду от тебя письма, но ничего нет. Что с тобой? Как было бы хорошо, если бы ты был здесь! Ты бы понял меня. Ну, поругал бы. И мне, кажется, было бы легче. Здесь все теперь питают ко мне неприязнь. Даже лучшая подруга избегает меня. Я совершила ужасное, и надо по заслугам меня наказать. Но почему никто этого не делает? Почему все молчат? Скажи, Миша, как мне быть? Напиши хотя бы два слова. Сейчас я говорю с тобой, словно ты рядом. Когда мы узнали друг друга, я почувствовала себя будто заново родившимся человеком. Я снова поняла, что кроме фашистов и смерти есть и другой мир, теплый, задушевный. Есть и стремление людей друг к другу, а не только страшная ненависть и мщение. Я думала все время о тебе, когда дежурила и когда отдыхала. И чувствовала, как обволакивает меня спокойствием от этих дум. За все время войны для меня