Иван Тургенев - Затишье Страница 13

Со всем тем пять минут спустя он уже спал кротким и крепким сном. Ему на сердце стало легче… Минувшая опасность наполняет сладостью и смягчает дух человека.

Вот что происходило перед неожиданным ночным свиданием Веретьева и Владимира Сергеича.

У Гаврилы Степаныча жил в доме троюродный его племянник и занимал в нижнем этаже дома холостую квартиру. Когда случались балы, молодые люди, в промежутках танцев, забегали к нему покурить наскоро Жукова, а после ужина собирались у него же для дружеской попойки. В ту ночь к нему нашло довольно много гостей. Стельчинский и Веретьев были в числе их;

Иван Ильич Складная Душа тоже приплелся туда вслед за другими. Сделали жженку. Хотя Иван Ильич обещал Астахову не говорить никому о предстоявшем поединке, однако, когда Веретьев случайно спросил его, о чем он рассуждал с этим кисляем (Веретьев иначе не называл Астахова), Складная Душа не вытерпел и повторил весь свой разговор с Владимиром Сергеичем от слова до слова.

Веретьев засмеялся, потом задумался.

— Да с кем он дерется? — спросил он.

— А этого я сказать не могу, — возразил Иван Ильич.

— По крайней мере с кем он разговаривал?

— С разными лицами… С Егором Капитонычем. Уж не с ним ли он дерется?

Веретьев отошел от Ивана Ильича.

Итак, сделали жженку, начали пить. Веретьев сидел на самом видном месте; веселый и разгульный, он первенствовал в собраньях молодежи. Он сбросил сюртук и галстук. Его попросили петь, он взял гитару и спел несколько песен. Головы понемногу разгорячились; молодежь принялась провозглашать тосты. Стельчинский вскочил вдруг, весь красный, на стол и, высоко подняв над головою стакан, воскликнул громко:

— За здоровье… уж я знаю кого, — подхватил он торопливо, выпил вино, разбил стакан о пол и прибавил: — Пускай же завтра точно так же разлетится вдребезги мой враг!

Веретьев, который уже давно наблюдал за ним, быстро поднял голову…

— Стельчинский, — промолвил он, — во-первых, сойди со стола: это неприлично, да у тебя же и сапоги прескверные, а во-вторых, поди-ка сюда, я тебе что-то сообщу. Он отвел его в сторону.

— Послушай, брат, ты, я знаю, дерешься завтра с этим джентльменом из Петербурга. Стельчинский дрогнул.

— Как… кто тебе сказал?

— Я тебе говорю. И мне также известно, за кого ты дерешься.

— А именно? Это любопытно знать.

— Ах ты, Талейран этакой! Да, разумеется, за мою сестру. Ну, ну, не притворяйся удивленным. Это придает тебе гусиное выражение. Не могу представить, как это у вас там вышло, но только это верно. Полно, брат, продолжал Веретьев, — к чему тут прикидываться? Ведь я знаю, ты за ней давно ухаживаешь.

— Да все-таки это не доказывает…

— Перестань, пожалуйста. Но послушай-ка, что я теперь тебе скажу. Я этого поединка ни под каким видом не допущу. Понимаешь? Вся эта глупость обрушится на сестру. Извини: пока я жив… этому не бывать. Мы с тобой пропадем — туда и дорога, а ей еще долго надо жить, и жить счастливо. Да, клянусь, — прибавил он с внезапным жаром, — всех других выдам, даже тех, которые были бы готовы веем пожертвовать для меня, а у ней волоска никому тронуть не позволю.

Стельчинский принужденно захохотал.

— Ты пьян, любезный, и бредишь… вот и все.

— А ты небось нет? Но пьян ли я, нет ли, это совершенно все равно. А говорю я дело. Не будешь ты драться с этим барином, за это я ручаюсь. И охота была тебе с ним связываться! Приревновал, что ли? Вот правду говорят, что влюбленные люди глупы! Да она и танцевала-то с ним для того только, чтобы он не вздумал пригласить… Ну, да не об этом дело. А дуэли этой не бывать.

— Гм! Желал бы я посмотреть, как ты мне помешаешь?

— А так же вот, что если ты сейчас не дашь мне слова отказаться от этой дуэли, я сам с тобой драться буду.

— Будто?

— Милый мой, не сомневайся в этом. Оскорблю тебя, дружище, сейчас же, при всех, самым фантастическим образом, и потом хоть через платок. А я думаю, это тебе будет неприятно по многим причинам, ась?

Стельчинский вспыхнул, начал говорить, что это интимидация[9] что он никому не позволит вмешиваться в его дела, что он не посмотрит ни на что… и кончил тем, что покорился и отказался от всяких покушений на жизнь Владимира Сергеича.

Веретьев его обнял, и не прошло еще полчаса, как уж оба они в десятый раз пили Bruderschaft, то есть пили, запустив рука за руку… Юноша-распорядитель также выпил Bruderschaft с ними и сперва не отставал от них, но заснул наконец самым невинным образом и долго лежал на спине в состоянии совершенного бесчувствия… Выражение его маленького побледневшего личика было и забавно и жалко… Боже! Что сказали бы светские дамы, его знакомые, если б увидели его в таком уничижении! Но, к его счастью, он не знал ни одной светской дамы.

Иван Ильич также отличился в ту ночь. Сперва он удивил гостей, внезапно затянув: «В деревне некогда барон».

— Щур! щур запел! — закричали все, — когда это бывает, чтобы щур пел по ночам!

— Да будто я одну только песню знаю, — возразил разгоряченный вином Иван Ильич, — я умею и другие.

— Ну, ну, ну, покажи нам свое искусство.

Иван Ильич помолчал и вдруг начал басом: «Крамбамбули, отцов наследье», но так нескладно и странно, что общий взрыв хохота тотчас заглушил его голос, и он умолк.

Когда все разошлись, Веретьев отправился к Владимиру Сергеичу, и между ними произошел непродолжительный, уже упомянутый разговор.

На другой день Владимир Сергеич уехал очень рано к себе в Сасово. Целое утро провел он в волнении, чуть было не принял приезжего купца за секунданта и отдохнул только тогда, когда лакей принес ему письмо от Стельчинского. Владимир Сергеич несколько раз прочел это письмо — оно очень было ловко написано… Стельчинский начинал со слов: la nuit porte conseil, monsieur[10],- ни в чем не извинялся, потому что, по его мнению, он своего противника ничем не оскорбил: впрочем, сознавался, что накануне излишне погорячился, и кончил объявлением, что состоит в полном распоряжении господина Астахова (de m-r Astakhof), но сам уже удовлетворения более не желает. Сочинив и отправив ответ, исполненный в одно и то же время вежливости, доходившей до игривости, и чувства достоинства, в котором, однако, не замечалось ничего хвастливого, Владимир Сергеич сел за обед, потирая руки, с великим удовольствием покушал и тотчас же после стола отправился восвояси, не выслав даже подставы вперед. Дорога, по которой он ехал, проходила верстах в четырех от усадьбы Ипатова… Владимир Сергеич посмотрел на нее…

— Прощай, затишье! — молвил он с усмешкой. Образы Надежды Алексеевны и Марьи Павловны предстали на мгновение его воображенью; он махнул рукой, отворотился и задремал.

VI

Прошло три месяца с лишком. Осень уже давно наступила; пожелтевшие леса обнажались, синицы прилетели, и, верный признак близости зимы, ветер начинал завывать и ныть. Но дождей больших еще не бывало, и грязь на дорогах не успела раствориться. Пользуясь этим обстоятельством, Владимир Сергеич отправился для окончания некоторых дел в губернский город. Утро он провел в разъездах, а вечером поехал в клуб. В огромной мрачной зале клуба встретил он несколько знакомых и между прочими старого отставного ротмистра Флича, всем известного дельца, остряка, картежника и сплетника. Владимир Сергеич вступил с ним в разговор.

— Ах, кстати, — воскликнул вдруг отставной ротмистр, — на днях здесь проезжала одна ваша знакомая, кланяться вам велела.

— Какая это знакомая?

— Стельчинская.

— Я ни с одной Стельчинской не знаком.

— Вы ее в девушках знавали… Она урожденная Веретьева… Надежда Алексеевна. Муж ее у нашего губернатора служил. Вы его тоже, должно быть, видали… Живчик такой, с усиками… Славную штучку подцепил, и с состояньем.

— Вот как, — проговорил Владимир Сергеич. — Так она за него вышла… Гм! А куда ж это они уехали?

— В Петербург. Она еще вам напомнить велела про какой-то билетик с конфетки… Что это был за билетик, позвольте полюбопытствовать?

И старый сплетник так и выставил вперед свой острый нос.

— Не помню, право, шутка какая-нибудь, — возразил Владимир Сергеич. — А позвольте узнать, где теперь ее брат?

— Петр? Ну, тому плохо.

Господин Флич возвел кверху свои маленькие, лисьи глазки и вздохнул.

— А что? — спросил Владимир Сергеич.

— Загулял! Пропал человек.

— А где он теперь?

— Совершенно неизвестно, где. Уехал куда-нибудь за цыганками, это вернее всего. В губернии его нет, за это я ручаюсь.

— А Ипатов-старик, все там же живет?

— Михаил Николаич? Чудачок-то? Все там же.

— И все у него в доме… по-прежнему?

— Как же, как же. Вот что бы вам жениться на его свояченице? Ведь это не женщина, это просто монумент, право. Хе-хе. У нас уж и поговаривали… что, мол, дескать…