Иосиф Бродский - Стихи (2) Страница 13

особей. Верное ставням, спальням,

утро в июле мусолит пальцем

пачки жасминовых ассигнаций,

лопаются стручки акаций,

и воздух прозрачнее комбинаций

-84

спящей красавицы. Душный июль! Избыток соек тревожат прибрежный тальник, зелени и синевы - избитых скрывающий белизну опальных форм бытия. И в глазных орбитах - мест у скидывающих купальник остановившееся, как Атилла в зарослях; запах хвои, обрывы перед мятым щитом, светило: цвета охры; жара, наплывы дальше попросту не хватило облаков; и цвета мелкой рыбы

означенной голубой кудели волны. О водоемы лета! Чаще воздуха. В одушевленном теле всего блестящие где-то в чаще свет узнает о своем пределе пруды или озера - части и преломляется, как в итоге воды, окруженные сушей; шелест длинной дороги, о чьем истоке осоки и камышей, замшелость лучше не думать. В конце дороги - коряги, нежная ряска, прелесть

III желтых кувшинок, бесстрастность лилий,

водоросли - или рай для линий бабочки, мальвы, благоуханье сена, и шастающий, как Христос, по синей река вроде Оредежи или Сейма, глади жук-плавунец. И порою окунь расположившиеся подле семьи всплеснет, дабы окинуть оком дачников, розовые наяды, мир. Так высовываются из окон их рискованные наряды, плеск; пронзительные рулады и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.

Лето! пора рубах навыпуск,

разговоров про ядовитость

грибов, о поганках, о белых пятнах

мухоморов, полемики об опятах

и сморчках; тишины об'ятых

-85

сонным покоем лесных лужаек, что-то от будущего, от века, где в полдень истома глаза смежает, европы, железных дорог - чья ветка где пчела, если вдруг ужалит, и впрямь как от порыва ветра то приняв вас сослепу за махровый дает зеленые полустанки мак или за вещь, коровой лес, водокачка, лицо крестьянки, оставленною, и взлетает, пробой изгородь - и из твоей жестянки

обескуражена и громоздка. расползаются вправо-влево Лес - как ломанная расческа. вырытые рядом со стенкой хлева И внезапная мысль о себе подростка: червяки. А потом - телега "выше кустарника, ниже ели" с наваленными на нее кулями, оглушает его на всю жизнь. И еле и бегущий убранными полями видный жаворонок сыплет трели проселок. И где-то на дальнем плане

с высоты. Лето! пора зубрежки церковь - графином, суслоны, хаты, к экзаменам, формул, орла и решки; крытые шифером с толью скаты прыщи, буббоны одних, задержки и стекла, ради чьих рам закаты других - от страха, что не осилишь; и существуют. И тень от спицы, силуэты техникумов, училищ удлиняясь до польской почти границы, даже во сне. Лишь хлысты удилищ бежит вдоль обочины за матерком возницы

с присвистом прочь отгоняют беды. как лохматая Жучка она же Динка; В образовавшиеся просветы и ты глядишь на носок ботинка, видны сандалии, велосипеды в зубах травинка, в мозгу блондинка в траве; никелированные педали с каменной дачи - и в верхотуре как петлицы кителей, как медали. только журавль, а не вестник бури. В их резине и в их металле Слава нормальной температуре!

-86

на десять градусов ниже тела. с адским пламенем. Ужины на верандах! Слава всему, до чего есть дело. Картошка во всех ее вариантах. Всему, что еще вам не надоело! Лук и редиска невероятных Рубашке, болтающейся, подсохнув, размеров, укроп, огурцы из кадки, панаме, выглядящей как подсолнух, помидоры, и все это - прямо с грядки, вальсу издалека "На сопках". и, наконец, наигравшись в прятки

IV пыльные емкости! Копоть лампы.

Пляска теней на стене. Таланты Развевающиеся занавески летних и поклонники этого действа. Латы сумерек! крынками полный ледник, самовара и рафинад, от соли сталин и хрущев последних отличаемый с помощью мухи. Соло тонущих в треске цикад известий, удода в малиннике. Или - ссоры варенье, сделанное из местной брусники. Обмазанные известкой, лягушек в канаве у сеновала.

И в латах кипящего самовара щиколотки яблоневой аллеи ужимки вытянутого овала, чем темнее становится, тем белее; шорох газеты, курлы отрыжек; а дальше высятся бармалеи из гостинной доносится четкий "чижик"; настоящих деревьев в сгущенной синьке и мысль Симонида насчет лодыжек вечера. Кухни, зады, косынки, слюдяная форточка керосинки избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже,

-87

лишенной узоров, присущих ткани, ПРИЛИВ вверх. Тем временем чай, в стакане, остывая, туманит грани, I и пламя в лампе уже померкло. А после под одеялом мелко В северной части мира я отыскал приют, дрожит, тускло мерцая стрелка в ветренной части, где птицы, слетев со скал,

отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют нового компаса, определяя с криком поверхность рябых зеркал. Север не лучше, чем удалая мысль прокурора. Обрывки лая, Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ. пазы в рассохшемся табурете, В доме - шаром покати, и в станке - кондей. сонное кукареку в подклети, Окно с утра занавешено рванью туч. крик паровоза. Потом и эти Мало земли, и не видать людей.

звуки смолкают. И глухо - глуше, В этих широтах панует вода. Никто чем это воспринимают уши - пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!" листва, бесчисленная, как души Горизонт себя выворачивает, как пальто, живших до нас на земле, лопочет наизнанку с помощью рыхлых волн. нечто на диалекте почек, как языками, чей рваный почерк И себя отличить не в силах от снятых брюк,

от висящей фуфайки - знать, чувств в обрез - кляксы, клинопись лунных пятен - либо лампа темнит - трогаешь ихний крюк, ни тебе, ни стене невнятен. чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес". И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая где иероглиф, где запятая; и снаружи шумит густая, еще не желтая, мощь Китая.

1981

-88

II III

В северной части мира я отыскал приют, В ветренной части мира я отыскал приют. между сырым аквилоном и кирпичем, Для нее я - присохший ком, но она мне - щит. здесь, где подковы волн, пока их куют, Здесь меня найдут, если за мной придут, обрастают гривой и ни на чем потому что плотная ткань завсегда морщит.

не задерживаются, точно мозг, топя В этих широтах цвета дурных дрожжей, в завитках перманента набрякший перл. карту избавив от пограничных дрязг, Тот, кто привел их в движение, на себя точно скатерть, составленная из толчеи ножей, приучить их оглядываться не успел! расстилается, издавая лязг.

Здесь кривится губа, и не стоит базлать И, один приглашенный на этот бескрайний пир, про квадратные вещи, ни про свои черты, я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло. потому что прибой неизбежнее, чем базальт, Потому что, как ни считай, я из чаши пил чем прилипший к нему человек, чем ты. больше, чем по лицу текло.

И холодный порыв затолкает обратно в пасть Нелюдей от живых хорошо отличать в длину. лай собаки, не то, что твои слова. Но покуда Борей забираться в скулу горазд При отсутствии эха, вещь, чтоб ее украсть, и пока толковище в разгаре, пока волну увеличить приходится раза в два. давит волна, никто тебя не продаст.

-89

IV V

В северной части мира я водрузил кирпич! Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю". Знай, что душа со временем пополам Одеяло серого цвета, и сам ты стар. может все повторить, как попугай, опричь Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, непрерывности, свойственной местным сырым делам! что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!" Все равно, на какую букву себя послать, Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы. человека всегда настигает его же храп, Плюс пустые дома стоят как давным-давно и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, отвернутые на бану углы. шевелясь, разбираешь, как донный краб.

В ветренной части мира я отыскал приют. Вот про что напевал, пряча плавник, лихой Здесь никто не крикнет, что ты чужой, небожитель, прощенного в профиль бледней греха, убирайся назад, и за постой берут заливая глаза на камнях ледяной ухой, выцветаньем зрачка, ржавою чешуей. чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом, Так впадает - куда, стыдно сказать - клешня. как монах либо мусор, обутый в жесть. Так следы оставляет в туче кто в ней парил. И громоздкая письменность с ревом идет на слом, Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя, никому не давая себя прочесть. чтоб по волнам ступать, не держась перил.

-90

БЮСТ ТИБЕРИЯ и Ромула. (Те самые уста!

глаголющие сладко и бессвязно Приветствую тебя две тыщи лет в подкладке тоги.) В результате - бюст спустя. Ты тоже был женат на бляди. как символ независимости мозга У нас немало общего. К тому ж, от жизни тела. Собственного и вокруг - твой город. Гвалт, автомобили, имперского. Пиши ты свой портрет, шпана со шприцами в сырых под'ездах, он состоял бы из сплошных извилин. развалины. Я, заурядный странник, приветствую твой пыльный бюст Тебе здесь нет и тридцати. Ничто в безлюдной галерее. Ах, Тиберий, в тебе не останавливает взгляда. тебе здесь нет и тридцати. В лице Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд уверенность скорей в послушных мышцах, готов на чем-либо остановиться: чем в будущем их суммы. Голова ни на каком-либо лице, ни на отрубленная скульптором при жизни, классическом пейзаже. Ах, Тиберий! есть, в сущности, пророчество о власти. Какая разница, что там бубнят Все то, что ниже подбородка, - Рим: Светоний и Тацит, ища причины провинции, откупщики, когорты, твоей жестокости! Причин на свете нет, плюс сонмы чмокающих твой шершавый есть только следствия. И люди жертвы следствий. младенцев - наслаждение в ключе Особенно, в тех подземельях, где волчицы, потчующей крошку Рема все признаются - даром, что признанья