Любовь Миронихина - Анюта Страница 13

Анюта переступила порог - и остолбенела! Ее счастливая крестная лила горючие слезы. Видно, пришла с дойки, налила себе щей, собиралась пообедать - и вдруг разобиделась, горько ей стало, ну и дала себе волю. И не просто слезно плакала Настя, а рыдала в голос, причитала и жаловалась на своих обидчиков.

С недавних пор за все вместе - за крестного, Васю и дом - бабы стали донимать Настю. В каждой деревне найдутся две-три такие скандалистки, позлее и пообиженнее. Они как дрожжи, и нету для них большей радости, чем взбаламутить, рассорить, отравить жизнь. А взбаламутить баб нетрудно. В самом деле, многим обидно: кто-то дождался мужа, сына, строится, а ты живи век в землянке, ломай голову, чем детей накормить. Не только Настю невзлюбили, но и Полю Хоропольку и Дуню Бурилиху, у которых вернулись мужья и сыновья.

Уж Настя старалась-старалась, на ферму прибежит потихоньку, поскорее быкам задаст, своих коров подоит и по стеночке, незаметно - домой. Но не тут-то было. Уже слышится за спиной злой шепоток, а то и громко кто-то из товарок заропщет, чтобы Настя все слышала: ну есть ли где-то правда, бабы, и за что одним счастье, другим - одно горе, ни за что ни про что, вон у Кати Зинуткиной и мужик, и двое сынов, и три брата, и племянники - все там поосталися, хоть бы один воротился, а Анюшечка Купренкова с четырьмя дитями в землянке бедует, когда она оттуда вылезет, кто ей подмогнет, а этой барыне уже хоромы готовые стоят..."

Сама Анюшечка Купренкова не только ни разу не укорила Настю, но пробовала даже образумить баб:

- Ну глумные вы, бабы, ну завистные! Виновата Настя, что я бедую с ребятами в землянке? Или она мужика моего себе забрала?

И Катя Зинуткина не сказала Насте ни слова плохого, но почему-то при встрече с ней Настя опускала глаза. Раньше на ферме только и слышен был ее голосище - то она расхохочется, то раскричится. Остальные голоса только ей вторили. А теперь стала Настя не чэтна - не въдна, боялась рот раскрыть. Ей казалось, обидчицы ее только и дожидаются, чтобы зацепить, повод найти, а потом излить на нее свою досаду и ненависть.

- Жизни нету! - жаловалась крестная Анюте. - Все в глаза выскажут, да еще и прискажут короб: и самогонщица ты, и воровка, и сплетница, и тебе не бог, а сатана помогает - всего наслушалась.

- И ты терпишь! - удивленно воскликнула Анюта.

Крестная поглядела на нее особенным взглядом - долгим и тоскливым, словно спросила: неужели ты не понимаешь? Кто бы раньше посмел зацепить Настю Вардепу. И языка ее побаивались, а пуще того - горла. Как затрубит, бывало, Настена на обидчицу, так потом долго в ушах гул стоит. А теперь она молча глотала обиды и выплакивала их дома, роняя соленые слезы в щи.

Бедной крестной было стыдно за свою удачливость. А ругань она прощала: чего не наговоришь в сердцах. Тут-то она и покаялась Анюте, как тяжко ей было жить последние месяцы под одной крышей с кумой, как рвалась она поскорей переехать в свою хатку. Иногда ей казалось, что кума и глядеть-то на нее не может, так она ей стала противна.

- Неправда! Это все твоя мнительность, крестная, - обиделась Анюта. Наша мама не такая.

- Знаю, знаю, и все-таки радость с горем вместе не живут. Твоя мамка на меня не злобится, это мне совестно перед ней.

- Чего тебе совеститься? На нашего батю похоронки не было, и на Ваньку ничего не приходило, - упрямо твердила Анюта.

И девчонки, и крестная всегда поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Страшнее нет греха даже в мыслях хоронить людей только потому, что от них давно нет вестей. Может быть, в плену задержались или в госпитале после тяжелого ранения? Сколько таких случаев можно насчитать только по их округе.

Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любаша, когда бывала проездом в Москве, заходила в храм посоветоваться. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а приказал думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе. Она вспоминала Ванюшку и батю живыми и разговаривала с ними как с живыми.

3

Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами. Такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод, там и мор: с гражданской не помнили тифа. Говорили, тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб.

Суббоньке пришлось больше всех поголодать. А ведь она была кормилицей и даже работницей. Не повезло ей. Год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили соломку, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом понимала: ждать нечего - и уходила на весь день, бродила по кустам, у речки. Наверное, что-нибудь находила - былинку, пучок сухой травы на проталине, ветку с засохшим листком.

А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась. Давала то стакан, то два молока. А с чего? - удивлялась мать. Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало чего осталось. Весь норов перелился в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.

Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней. Прощала, что они ее до такого позора довели - в лошадь превратили: сколько раз на ней и за дровами ездили, и пахали.

В мае, когда со дня на день дожидались первой травки, многие коровы у соседей не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:

- Сашка, иди помогай, моя корова пала!

И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня, с туго обтянутыми ребрами, выходила из пуньки сама и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере!

Все пуще пригревало весеннее солнышко, Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву: лезь поскорее, наша Суббонька совсем отощала.

Появилась молодая травка - и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодились: мамка варила картофельную похлебку с рыбешками.

Анюта узнала, что такое голод. Это темные сумерки в глазах и навязчивые думы о еде, вялая пустота в мышцах, а порой равнодушное, тупое отчаяние. Голод, то подкравшись незаметно, лихо скручивал, то отпускал, давая облегчение.

Последний хлеб они подъели в начале весны. Анюта все реже видела мать склоненной над квашней. Она отчаянно растягивала муку, мешала в тесто картошку, мякину. С картошкой хлеб получался тяжелый, мокрый, но слава Богу, что и такой был.

Как горько стало матери, когда по утрам Витька начал осторожно выспрашивать:

- Мам, а хлебушка нету?

- Нету, сынок, - тихо отвечала она, отвернувшись к печке.

А за спиной у нее Анюта грозила брату кулаком и укоризненно качала головой. Сколько раз просила его не мучить мамку, и он обещал. Ведь если б был хлеб, от него бы не спрятали.

- Ну ладно, ладно, - бормотал Витька, виновато поглядывая на сестру. Я и не хочу совсем, так просто спросил.

- Я вам картошек в обарочек сварила, давайте ешьте быстренько, пока горяченькие, - суетилась мамка.

Сначала они обрадовались: что это такое - "в обарочек", "в обарочку"? Оказывается, в обарочку - это с пылу с жару. Когда разломишь картофелину, а из нее вырывается облачко густого, пахучего пара. Так они, морщась и обжигаясь, ели. В обарочку и вправду терпимей без соли.

- Сходите сегодня к Доне, она велела зайти, когда батька уедет, говорила мамка.

Домна их не бросала. Весной вернулся из госпиталя другой ее брат, хороший парень Володя. Домнин батька ездил с сынами на заработки, возил на базар дрова и картошку. Самогоночку гнали потихоньку. На самогонку чего хошь можно выменять - и муки, и крупы. Гришаковы не голодовали, не бедовали так, как одинокие бабы с детьми.

Сначала Анюте было совестно, когда Домна, зазвав их к себе, украдкой совала ей в сенцах три скибочки хлеба, соли в бумажке, а то и целую селедку. Но голод сильнее стыда. И крестная ее утешала:

- Чего это тебе стыдиться, ты ж не задаром гостинцы берешь: ты чуть не каждый день с ее Федькой нянькаешься. Что бы без тебя Донька делала?

Но Анюта любила нянчиться с Феденькой, значит, это вовсе не работа, а удовольствие. Бывало, возвращаются они с Витькой домой, а мамка уже с порога спрашивает:

- Ну что, дала вам Доня хлебушка?

Анюта ей докладывает, что Витька уже свою скибочку съел, а она только соль полизала. Мать проворно прятала свою долю, чтобы отдать завтра Витьке, а Анюта оставляла ему половинку своего куска. Уж очень страдал малый без хлеба. Они бы с мамкой как-нибудь протянули на картошке, но из-за Витьки каждый день без хлеба был мукой.