– такой же грех, как любое другое убийство, это недолжное обращение с телом, которое нам не принадлежит, и неважно, какое имя оно носит – самоубийство, аборт, эвтаназия. Паркинсон, говорит Элена, но он пропускает ее слова мимо ушей. Он подходит к буфету, наливает себе из кувшина холодного чая, отпивает, – вы точно не хотите? Элене кажется, что он делает это, лишь чтобы дать ей немного времени, как дантист, который вкалывает пациенту анестезию и начинает вырывать зуб, но пациент кричит, и тогда врач понимает: нужно еще немного подождать, нерв пока что не заморожен и все еще чувствует боль. Будьте спокойны, Элена, несмотря на испытания, которые посылает вам Господь, вы постоянно демонстрируете крепость веры. Я? Крепость веры? Кто вам сказал, что вера моя крепка? Кто вам сказал, что она у меня есть или была когда-то? Это говорят мне ваши поступки, Элена. Вы так говорите, потому что я не покончила с собой? Потому что не вздернула свое бессмысленное тело на колокольне? Или потому, что моя дочь мертва, а я до сих пор живу? Элена, прошу вас, не святотатствуйте, хозяин нашего тела – Господь, а человек может лишь пользоваться им, но я уже давно не могу пользоваться своим телом, и это не Господь отобрал у меня власть над ним, а эта сука-болезнь, Элена, успокойтесь, сквернословием делу не поможешь, лучше помолитесь о душе своей дочери, чтобы Господь был к ней милосерд в день Страшного суда, меня не интересует Страшный суд, отец, меня интересует суд на этой земле, я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что знаете, так вы поможете мне сегодня докопаться до правды, вы хотите правды, Элена? Тогда вот она, повторяю вам еще раз, слушайте, в тот день ваша дочь совершила чудовищный поступок – лишила себя жизни, по-своему распорядилась телом, которое принадлежало не ей, а Господу, она решила – хватит, хотя каждому христианину известно, что не мы решаем, когда уйти из этого мира, вот вам правда, и нам следует пожалеть Риту, но в тот день шел дождь, отец, перестаньте твердить мне о дожде – или я решу, что вы впали в грех гордыни, Элена, в какой грех, говорите? Суета и гордыня – думать, что вам все на свете известно, что все в мире так, как вы говорите, хотя реальность указывает на иное, а разве не этим вы занимаетесь в церкви все время? Мы несем пастве слово Божье, это ли не суета сует, падре, – присваивать себе слово Божье, все – суета. Элена с трудом поднимается, приходится сделать три попытки, но в конце концов ей удается встать без помощи, и она направляется к дверям. Отец Хуан смотрит, как она уходит, ему жаль ее, он молча осеняет себя крестом и провожает взглядом искривленную спину и шаркающие ступни. Элена подходит к двери и пытается занести ногу на ступеньку у выхода, но высоты не хватает. Отец Хуан подходит и помогает ей, несмотря на ее молчаливый протест. Элена оказывается по одну сторону от двери, а он по другую. Некому начистить вам ботинки, отец? – спрашивает она, и священник опускает взгляд на черные мокасины, давно не видавшие ваксы, попросите этих ребят, которые помогают вам в церкви, ваши ботинки – тоже часть вашей церкви, отец. Элена делает пару шагов, отец Хуан хочет было закрыть дверь, но вдруг говорит: ох, Элена, Элена, я и забыл, что вы мать. Она останавливается, не глядя на него, и спрашивает: думаете, я мать? Почему вы сомневаетесь в этом? А как называют женщин, чьи дети умерли? Я не вдова, не сирота, а кто же я? Элена ждет молча, стоя к священнику спиной, и прежде, чем он успевает ответить, перебивает: лучше не давайте мне имени, отец, ведь если вы или ваша церковь найдете слово, следом вы присвоите право говорить мне, кем быть и как жить. Или как умереть. Уж лучше не стоит, заключает она и делает шаг прочь. Вы мать, Элена, вы ею остались и будете ею всегда. Аминь, отвечает она и уходит, зная, что больше не вернется.
II
Полдень
(третья таблетка)
1
Поезд прибывает на Пласа-Конститусьон. Элена ждет, пока все остальные пассажиры выйдут из вагона, и только тогда сама начинает движение. От окна к проходу она скользит по сиденью из кожзаменителя, порванному, как она только что обнаружила. Проделывает весь путь задом наперед. Молния юбки цепляется за прореху в обивке, из которой торчит поролон. Элена дергает за юбку, ей удается высвободиться. Облокотившись на подлокотник, она встает и радуется, что в ее теле пока что осталась леводопа. Смотрит на часы; до следующей таблетки еще два часа. Вешает сумку на плечо, но придерживает ее обеими руками в районе живота: она, конечно, давно не ездила на поезде, но отлично знает, что не стоит беззаботно расхаживать по перрону с сумкой через плечо – она станет легкой добычей для любого, кому взбредет в голову выхватить у нее сумку и сбежать. Хотя грабителя ждало бы разочарование: в кошельке у нее денег ровно на билеты туда и обратно. Но кроме денег в сумке документы, таблетки, платок, ключи от дома, пакетик сока и бутерброд с сыром – весь необходимый багаж для этого путешествия. Поэтому она прижимает сумку к животу: лишившись ее содержимого, она не смогла бы идти дальше. Элена приближается к дверям и выходит на перрон. Она движется в толпе, люди теснятся, будто в горлышке воронки, а затем разделяются на несколько потоков, чтобы предъявить билеты на выходе с платформы. Какой-то мужчина подходит к ней и спрашивает: бабушка, помочь вам? Какая я тебе бабушка, думает она, молча смотрит на него и продолжает путь, будто она в довершение всех бед еще и глухая. Как ее ноги, которые не слышат команд. Как все те, кто не хочет слышать, что в тот вечер шел дождь. Этот мужчина младше нее лет на десять. А может, и на пять. Но его тело не перекручено, как у нее, он не знает того, что знает Элена, и поэтому он чувствует себя куда моложе, он чувствует себя вправе так к ней обращаться. Мужчина смотрит на ее тело и говорит «бабушка». В свои шестьдесят три она могла бы уже быть бабушкой, но не в том обесцененном смысле, в котором он употребил это слово. Ей хотелось бы стать бабушкой, но она никогда не могла представить себе Риту матерью. Она всегда была убеждена, что Рита бесплодна. Может, потому что у нее поздно начались месячные – почти в пятнадцать, она последней из своего класса стала «взрослой девушкой». И всегда были нерегулярные, кровило по чуть-чуть, ну и скупые у тебя месячные, Рита, тем лучше, мам, меньше времени буду ходить грязная. Рита ни разу не запачкала кровью простыней, боль никогда не мешала ей вести нормальную жизнь. Как будто ее месячные не были достаточно основательными. Как будто она притворялась, только чтобы ей не задавали вопросов – а как же так? А почему у тебя нет? А вот у Элены, напротив, месячные всегда были щедрые, обильные и не
