Ко мне приходил ангел - Александр Селих Страница 13

А главное — никого! Если тут кто и проходил до меня, то точно не в этом году, ни на полинялом снегу, ни на свежепроступившей грязи, следов не было, даже размытых, да и кто бы полез по такому бурелому в такую даль. Подошел к двери и озадачился, на двери висел замок, сбивать, не сбивать. Думал еле-еле, собью, а как потом закрывать, а от кого закрывать, а с другой стороны — почему нет, вот висит замок и никому вроде не надо. Крутил носом, крутил, да и вырвал петлю, вбитую в косяк, петля вырвалась аккуратно, так что ее можно была вставить обратно. Одна беда: рванул, не подумав, и все мои разорванные ладони закровили со страшной силой. Больно было, аж до локтей запульсировала боль. Поскрипел зубьями, осел, перевел дыхание, вроде ничего, жить буду. Втиснулся внутрь, потому как двери мешала росшая прямо из деревянных ступенек береза. А внутри просто царские хоромы… прям оцепенел от такой находки. Вот денек, вот подвалило сегодня, не знаю, не помню, что было вчера, но сегодня ко мне явно добрее, чем это самое беспамятное вчера. И "трудоустроился" и жильем обзавелся. Изнутри это было сказочно, невероятно, потрясающе. Больше восторженных слов в голову не пришло.

Итак, внутри моего теперь домушка стоял стол, письменный, колченогий, накрытый грязно-пыльной клеенкой, кровать с матрасом, подушкой и одеялом, было еще две раскоряченные табуретки. А больше мне и не надо ничего было, алюминиевый здоровенный чайник, кривая кастрюля были явной роскошью. Теперь у меня был то ли домик, то ли скворечник. Первое время я уходил из скворечника только чтобы пойти и убрать мусор и размести вокруг магазинчика того парня. Парень оказался армянином по имени Арег, я приходил каждый вечер, а он, молча, наблюдал за мной, я собирал мусор, выносил коробки, вот в его коробках я отлеживался, в его коробках из-под банок-склянок, подметал вокруг. Снега уже практически не оставалось, только кое-где еще валялись рваные мочалки, оставшиеся от сугробов, и солнце уже грело. Грело вовсю. Я потихоньку перестал вскидываться всем телом от резких звуков, от громких фраз, перестал прислушиваться к шорохам леса за стенами своей скворечни. Прошло немного времени, и я еще побаивался выползать днем, но уже не пригибался к земле, когда шел мести и грести к палаткам.

С течением все того же времени я узнал, что я не бомжара, а бродяга, потому что я маргинал, а не какой-то там. Пару раз пересекался с местными бродягами. Понял, что они тоже по-своему ничего. Есть и среди них люди, и люди разные. Постепенно я осмелел и стал ходить ночами к станции, и там выпивать с ними. Они разводили костер, собирали пойло и жратву и рассказывали каждый свой героический эпос. Я знал, что врут и сам врал. А что я мог рассказать, разве что про свою скворечню и про Арега. Я молчал. Приносил бутылку, которую брал вместо хавки, я не сразу решился попросить у него водки, но потом показал на бутылку, и он засмеялся, но дал, и велел приходить еще и утром помогать разгружать товар. С тех пор раз в две недели я стал брать водку вместо еды. Шел с ней в люди. Странные это были люди, и странные отношения, у всех своя территория, никто и никогда не лез на мою, но и расслабляться нельзя было, спишь, ботинки под голову — иначе проснешься без них. Старый, а может и не очень, бродяга по имени Леха научил меня разным премудростям. Как с кем общаться, как от ментов отмазаться, куда бутылки отнести, чтобы сдать, где их помыть, потому что грязные и с этикетками еще могут и не принять. Я вникал в тонкости бомжацкого быта, и чем глубже в них погружался, тем проще все становилось с одной стороны, и тем ясней я понимал, что я не отсюда. Понимал, потому что как ругаться с водилой из-за того, что он пытался впарить мне при разгрузке коробку с мятыми консервными банками, я-откуда-то внутренне знал. А вот тем, что бутылок можно насобирать и сдать за деньги, я очень сильно был удивлен. Леха оказался добрым мужиком и достаточно открытым для этой публики, нет, он не откровенничал особо, но в то же время с удовольствием делился основами выживания, остальные только ржали надо мной или тупо игнорировали.

Обычно мы с ним садились в стороне от компании и молча пили, а иногда он рассказывал мне, кем был в прошлой жизни. Леха был летчиком, был генералом, был крупным партийным функционером, Леха был всем. Я тоже отвирался, боялся своего беспамятства, мне казалось, что через него я страшно уязвим. Я знал, что у меня есть ниточка к прошлому и знал, что она надежно запрятана, но как потянуть за нее, что я вытяну, не знал. Вот я и сидел, в основном молча. Нечего мне было рассказать. Я, конечно, сочинил завиральную теорию. Нашел за палаткой бумажку с от руки написанным расписанием электричек Орел-Тула, а с обратной стороны Тула-Москва, и фантазия сама нарисовала, что я вот как раз из Орла. Добрался до Москвы, а потому что вот в Орле все сгорело, и вообще косил под не сильно умного, даже слегка дебиловатого парня, потому что не понимал, как надо было поступать, если все сгорело, да и к дебелым вопросам меньше. Так вот, за уборкой у Арега, редкими попойками у станции, прошла весна. Потом моих корешей повадились гонять менты, нет, гоняли всегда, но тут прям ополчились, и я пару раз получал дубинкой, потому теперь на станцию ходил кружным путем и сначала выглядывал из-за самого дальнего угла, потом подходил ближе, обходил кругом и много раз подряд не находил там никого.

Долгими ночами, слушая лес, в котором поселился, я вгрызался в собственную память, но она не поддавалась. Молчала, сволочная, скрывая от меня все, что только можно. Упертая, как ишак, она заставляла меня оставаться подзаборным псом, и никак не давала окончательно просохнуть от страха. Того всеобъемлющего животного страха уже не было, но нерв всегда был оголен. Я много о себе узнал, но не узнал, кто я. Вот так, я твердо знал, что курю, знал, что из спиртного пью все, но люблю коньяк, пусть даже плохой, но хотя бы подобие коньяка, оно что-то шевелило во мне, но не