Владимир Максимов - Семь дней творения Страница 14

С оперативной группой из трех человек Петр Васильевич на закрепленной за ним дрезине ринулся к месту столкновения. Возможные варианты причин крушения обсуждали уже в пути.

Гудков - мордастый дядька с редкой, будто распаренной бороденкой чуть не до самых глаз, раскуривая пайковый "гвоздик", уверенно приговаривал:

- Он. Больше некому. Знаю я его - Левку. Считай, десять годов у него в стрелочниках ходил. Шкура! Он. С чего ж тогда и запивать?

- Не скажи,- сомневался Ваня Крюков, дерганый, готовый в любую минуту вскинуться за свою правду с кулаками, но до самозабвения преданный делу бывший слесарь железнодорожных мастерских,- чего ж он тогда не сбежал? Или ему кем заказано было?

Лука Бондарь, меченный всеми фронтами гражданки Лука Бондарь скособоченный глаз в переносицу,- рассудительно осадил парня:

- А куда ему, скажи, бежать? Его тут, где ни возьми, любая мышь знает. Втемную пошел. У офицеров говорят: во-банк.

Сказал и равнодушно отвернулся к окну, как бы отделяя себя от пустого, по его мнению, и лишнего разговора.

Его настроение передалось всем, и остальную часть пути опергруппа провела молча. Лишь попыхивали цигарки в чернильной синеве только что зачатого рассвета...

Вся эта история была не по душе Петру Васильевичу, и поэтому сейчас, из конца в конец вымеривая комнату станционного телеграфа, он никак не мог избыть в себе ощущения тревожной неопределенности: "Черт его знает, в чем тут заковыка, а спрос все одно - с меня. Дров не наломать бы".

К тому же у него адски ломило зубы. Морзянка раскаленными молоточками - "точка - тире - точка" - отдавалась в висках, и всё взбухающее под сердцем предчувствие беды, которая каким-то концом должна бьша рано или поздно коснуться как самого дела, так и лично его - Петра Васильевича,делало лашковское состояние еще более невыносимым.

"Что я буду делать с ним,- мучительно размышлял он,- если окажется, что Гудков прав? Меня от зарезанной курицы с души воротит, а здесь не курица - душа живая. Полномочия даны, а рука поднимется ли?"

А полномочия ему даны были и в самом деле недвусмысленные: жалость по боку.

Председатель учека Аванесян - хмурый носатый армянин с дореволюционным еще стажем и каторгой за плечами, напутствуя нового комиссара, только раз и поднял на него желтые от врожденной лихорадки глаза, когда давал ему эти самые полномочия:

- "Смит" при тебе?

- Должность такая.

- У ребят "винты" в порядке?

- Не подведут.

- Тогда действуй. Задача ясна?

- Ясна.

- Всё. Иди.

Что ж, приказ и впрямь не оставлял места для разночтений: ликвидировать самую возмож-ность повторения диверсий по всему пути от Вязьмы до Сызрани. И расшифровать его - этот приказ - рекомендовалось одним средством - оружием.

Ожидая увидеть в лице Миронова бородатого спеца-саботажника и заранее подготовив себя к соответствующему приему, Петр Васильевич был несколько обескуражен, когда увидел перед собою своего, если не моложе, ровесника, введенного в телеграфную Гудковым.

И хотя спеца, в небрежно накинутом на плечи поверх ночного халата пальто, трясло мелкой ознобливой дрожью, он наметанным глазом сразу же определил, что не страх колотит незадачли-вого путейца, а тяжкое и с каждой минутой все более матереющее похмелье. Глаза же - кроличьи, в сетке багровых прожилок глаза - смотрели твердо и вызывающе.

- Ну, что скажете? - Петр Васильевич усиленно старался выглядеть бывалым и проницате-льным в этой новой для себя роли. - Или запираться будем?

Миронов, не попадая зуб на зуб, коротко и с трудом сложил спекшимися губами:

- В чем?

- В том самом. Как и с кем в сговоре организовали крушение на перегоне?

- Чего уж... Кончайте...

В эту минуту, беспокойно следивший за их разговором и явно горевший желанием вмешаться в допрос, Крюков вдруг прорвался:

- А это ты нас не учи, что делать. - Он подступал к арестованному, красноречиво поигрывая деревянной кобурой у пояса. - Мы из тебя, ваше благородие, быстро гонор вышибем. Мы сюда не в бирюльки играть заявились. Мы...

Тот лишь поморщился, опуская глаза долу, и нехотя уронил:

- Раб. - И добавил еще брезгливее и тверже. - Рабы.

И ярость пронзительного унижения, и обида за досадную свою неудачу в первом же деле, и вся нелепость положения, в каком он неожиданно оказался, захлестнули Лашкова. Ему стоило немалого труда побороть в себе желание рассчитаться с Мироновым тут же, не сходя с места.

- Веди,- жестко отнесся он к Гудкову,- только где-нибудь подальше, в поле. За переездом... Разберемся и сами, не маленькие...

И здесь, решительно отворотившись от обреченного путейца, Петр Васильевич как бы перешел какой-то рубеж, черту какую-то урочную, за которой его сразу же оставили все страхи и сомнения, вся прежняя неопределенность, что сопутствовала ему после получения приказа. Будто в незнакомом маршруте, не страшась подвоха за первым же поворотом, бывший обер, миновав, наконец, его, этот поворот, увидел перед собой путь, свободный от помех до самого горизонта...

Свет того далекого утра медленно распадался, уступая место нестойкому полумраку гупаковской обители. И Петр Васильевич, весь еще будучи во власти тающего видения, едва сумел выдавить из себя:

- Миронов!.. Гупак?..

- По маменьке, Петр Васильевич, дорогой,- с готовностью поспешил к нему на помощь хозяин,- по маменьке, Царство ей Небесное, я - Гупак. Из Малороссии родом была, покойница. Так что без обману нарекся, с полным гражданским правом.

- Значит, миновали вас, Миронов, мои девять грамм? - Обретая действительность, Петр Васильевич внимательно вглядывался в знакомые, обмятые временем черты. - Не проверил, значит, работу свою Гудков, с плеча доложил...

- Доложить-то, может, он и доложил, только не исполнил. - Гупак даже не старался скрыть торжества. - Потому что наше, мироновское, добро не забыл. Кто ему ораву босоногую поднимать помогал? Кто его запои покрывал? Кто у жены гудковской все роды принимал? Мать Миронова, покойница, Царство ей Небесное, Анна Григорьевна, урожденная Гупак и сын ее единокровный, ваш покорный слуга Лев Львович. Вот и не забыл стрелочник Гудков добра, не выстрелил. "Иди,- сказал,- Лев Львович, с Богом, не поминай лихом". Видно, раздразнить мужика на чужую мошну легче, чем убить в нем душу христианскую...

- Ишь ты, вот тебе и Гудков,- горестно усмехнулся Петр Васильевич. Почему-то лишь теперь, восстанавливая в памяти возвращение Гудкова, он отчетливо отметил и несвойственную тому молчаливость, и курение его, обычно скупого и экономного, почти беспрерывное, и непоседливую в обратной дороге маяту. - Только не на одном Гудкове, Лев Львович, гражданин Миронов-Гупак, моя правда стоит. Коли б на нем лишь стояла, не выдюжила бы.

Но тот, вроде бы и не слыша его вовсе, гнул свое:

- Не убили, а теперь уж и никогда не убьете. Природа поозоровала да и снова вошла в русло... Знал я, не в вас, так в детях ваших скажется основа. И сказалась, не умерла. Пробилась первой порослью. Сквозь золу и тернии, а пробилась. По правде, не было у меня в жизни краше и светлее праздника, чем тот день, когда Антонина Петровна к нам, к братии пришла... И уж тогда загадал: не миновать мне с вами встречи... И вот, как в воду глядел... Спасибо, Петр Васильевич, удружили под старость... Что дал лично вам бунт ваш всеобщий? Один остались, как перст, один... Не мщением тешусь, поверьте, лишь истину сказать хочу. Не в наши с вами годы счеты сводить... Покайтесь, дорогой Петр Васильевич, покой обретете.

- Ведь не хуже моего знаете, что обман это.

- А хлеб - обман?

- Нет. - И еще тверже. - Хлеб - нет.

- Так и вера. Любая вера - добро. "Тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман..." На века сказано. Думали, свет открыли: Бога нет! Но светом этим высвободили в смертном его звериную суть, инстинкты животные. И теперь пожинаете плоды открытия своего, все у вас сыплется, не остановишь. Океан прорвало, а вы его лекциями да указами остановить хотите. Вместо мечты о вечной жизни подкинули обещание всемирного обжорства и ничегонеде-лания. А он - человек-то, как наелся, так сызнова его к вечной жизни потянуло. Удержи его теперь, попробуй.

И вдруг с резкой внезапностью обожгло Петра Васильевича пороховым дуновением той базарной площади, по которой полз он когда-то к обманчивому окороку за окном: "Неужели и правду зря? Неужели все, ради чего жил, попусту?"

Но тут же минутное сомнение сменилось прострельной яростью: "Врешь, лампадная душа, не будет по-твоему, вовек не будет!"

- Собираешь узловских кликуш и радуешься: твое взяло? - Речь его обрела уверенность и силу, так недостававшую ему в начале разговора. - Рано поминки по моей правде справлять собрался. Не тебе - мне на земле хозяйствовать. И мои девять грамм от тебя не уйдут, Миронов...

Чуть вывернутые веки хозяина устало опустились, он словно бы отгораживался от гостя раз и навсегда, давая, тем самым, тому понять, что разговор окончен.