Антон Чехов - Том 22. Письма 1890-1892 Страница 14

Солнце спряталось за облако, стало пасмурно, и широкая Волга представляется мрачною. Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность*. Хотя иметь на берегу свое именьице весьма недурно.

Желаю всем всего хорошего. Сердечный привет и 1000 поклонов.

Миша, научи Лидию Стах<иевну> отправлять заказную бандероль и отдай ей билет на Гоголя*. Помните, что Суворину возвращен один том Гоголя для переплетного образца. Значит, получить надо 3 тома.

Если бы лакей проснулся, то я потребовал бы кофе, а теперь приходится пить воду без удовольствия*. Поклон Марьюшке и Ольге*.

Ну, оставайтесь здоровы и благополучны. Буду писать исправно.

Скучающий вологжанин*

Homo Sachaliensis[4]

Поклон бабушке*.

А. Чехов.

Кувшинниковой С. П., 23 апреля 1890*

809. С. П. КУВШИННИКОВОЙ

23 апреля 1890 г. Волга, пароход «Александр Невский».

23 апр., рано утром.

Видел Плес*. Узнал я кладбищенскую церковь, видел дом с красной крышей… Слышал унылую гармошку. Немножко холодно ехать. Кое-где на берегу попадается снег.

Самочувствие хорошее. Если бы не холод, то можно было бы стоять на палубе, а в каюте скучновато.

Икра удивительная*; за неимением компании я ем ее без водки, и все-таки она великолепна. Бутылка с коньяком будет раскупорена на берегу Великого океана. Кланяюсь всем.

Ваш А. Чехов.

На обороте:

Москва, Мясницкий полицейский дом,

кв. д-ра Д. П. Кувшинникова

Ее высокородию Софии Петровне Кувшинниковой.

Чехову М. П., 23 апреля 1890*

810. М. П. ЧЕХОВУ

23 апреля 1890 г. Волга, пароход «Пермь — Нижний».

Перед вечером.

Я читал «Скрипку»*. Передай авторше, что псевдоним Евг. — ов* не годится, ибо ее рассказы будут приписывать Евгению Львову, к<ото>рый тоже пишет рассказы.

Когда выедете в Сумы, уведомьте об этом Суворина. Плыву на братьях Каменских*. Только что поел от нечего делать икры и сижу у себя в маленькой каютке. Solo. Волга до Нижнего хороша, после Нижнего отдает холодом. Впрочем, недурно. Здоровье великолепно, настроение биржи крепкое. Кланяюсь всем. Домой не хочется, но хотелось бы, чтобы вся наша шпаковая компания плыла со мной. Аревуар.

Экс-Шпак.

На обороте:

Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева

Михаилу Павловичу Чехову.

Чеховым, 24 апреля 1890*

811. ЧЕХОВЫМ

24 апреля 1890 г. Кама, пароход «Пермь — Нижний».

24, вечером.

Друзья мои тунгусы! Плыву по Каме, но местности определить не могу; кажется, около Чистополя. Не могу также воспеть красоту берегов, так как адски холодно; береза еще не распустилась, тянутся кое-где полосы снега, плавают льдинки — одним словом, вся эстетика пошла к чёрту. Сижу в рубке, где за столом сидят всякого звания люди, и слушаю разговоры, спрашивая себя: «Не пора ли вам чай пить?» Если б моя воля, то от утра до ночи только бы и делал, что ел; так как денег на целодневную еду нет, то сплю и паки сплю. На палубу не выхожу — холодно. По ночам идет дождь, а днем дует неприятный ветер.

Ах, икра! Ем, ем и никак не съем. В этом отношении она похожа на шар сыра. Благо, несоленая.

Нехорошо, что я не догадался сшить себе мешочек для чая и сахара. Приходится требовать стаканами, что и невыгодно и скучно. Хотел сегодня утром купить в Казани чаю и сахару, да проспал.

Возрадуйтесь, о матерь! Я, кажется, проживу в Екатеринбурге сутки и повидаюсь с родственничками*. Быть может, сердце их смягчится и они дадут мне три рубля денег и осьмушку чаю.

Из разговоров, которые сейчас слышу, заключаю, что со мною едет судебная палата. Люди не даровитые. Зато купцы, которые изредка вставляют свое словцо, кажутся умницами. Богачи попадаются страшенные.

Стерляди дешевле грибов, но скоро надоедают. О чем еще написать? Больше не о чем… Впрочем, есть генерал и тощий блондин. Первый мечется из каюты на палубу и обратно и всё куда-то направляет свою фотографию, второй загримирован Надсоном и старается дать понять, что он писатель; сегодня за обедом соврал какой-то даме, что он печатал книжку у Суворина; я, конечно, изобразил на лице трепет.

Деньги целы все за исключением тех, которые я проел. Не хотят, подлецы, кормить даром!

Мне не весело и не скучно, а так какой-то студень на душе. Я рад сидеть неподвижно и молчать. Сегодня, например, я едва ли сказал пять слов. Впрочем, вру: разговаривал с попом на палубе.

Стали попадаться инородцы. Татар очень много: народ почтенный и скромный.

Большое удобство: уходя из каюты, запираешь ее на ключ; ложась спать, тоже. Так что до Перми у меня ничего не украдут.

Низко кланяюсь всем. Папу и маму усердно прошу не беспокоиться и не воображать опасностей, которых нет. Кланяюсь Семашечке с виолончелью, Иваненке с флейтой и Тер-Мизиновой* с бабушкой*. Передайте Дюковскому мое сожаление по поводу того, что нам не удалось видеться перед моим отъездом. Он хороший человек. Поклон Кувшинниковым. Если Кундасова уже приехала, то и ей.

Будьте все здоровы и благополучны.

Ваш А. Чехов.

Извините, что пишу Вам только о еде. Если бы не еда, пришлось бы писать о холоде, ибо сюжетов нет.

Палата постановила: потребовать чаю. Пригласили откуда-то двух кандидатов на судебные должности, едущих в качестве канцелярии. Один похож на портняжного поэта Белоусова*, другой на Ежова. Оба почтительно слушают гг. начальников; не смеют свое суждение иметь* и делают вид, что, слушая умные речи, набираются ума. Люблю примерных молодых людей.

Оболонскому Н. Н., 29 апреля 1890*

812. Н. Н. ОБОЛОНСКОМУ

29 апреля 1890 г. Екатеринбург.

29 апрель.

Урааа!!

Посылать телеграмму на Ворожбу я, по зрелом размышлении, нашел рискованным; Ворожба — понятие растяжимое, т. е. венчаетесь Вы* в 37 верстах от нее, и кто поручится мне, что телеграмма моя будет Вам доставлена? Сами же Вы на станции спросить не догадаетесь, ибо Вам, небожителям, до нас, земноводных, теперь нет никакого дела…

Предпочитаю написать трогательное письмо.

Итак, милейший, добрейший и золотой Николай Николаевич, поздравляю Вас и Софью Виталиевну с законным браком и желаю Вам обоим счастья, богатства, мира, согласия, успеха в делах и 18 душ детей обоего пола. Кричу Вам ура и пью Ваше здоровье (конечно, мысленно).

Сижу я теперь в Екатеринбурге; правая нога моя в Европе, а левая в Азии. Погода, выражаясь мягко, отвратительна… Увы, как изменилась жизнь моя! Белизну восемнадцатирублевых сорочек заменяет мне здесь снег, покрывающий мостовые; тепло заменяется жестоким холодом; вместо таких милых человеков, как Вы, я вижу вокруг себя лобастых и скуластых азиятов, происшедших от совокупления уральского чугуна с белугой… Вздохните по моему адресу из жалости, как я вздыхаю теперь из зависти к Вам.

Свидетельствую Софье Виталиевне мое искреннее уважение и повторяю свои пожелания.

Будьте здоровы, счастливы и не забывайте

Вашего А. Чехова.

Чеховым, 29 апреля 1890*

813. ЧЕХОВЫМ

29 апреля 1890 г. Екатеринбург.

29 апрель.

Друзья мои тунгусы! Кама прескучнейшая река. Чтобы постигать ее красоты, надо быть печенегом, сидеть неподвижно на барже около бочки с нефтью или куля с воблой и не переставая тянуть сиволдай. Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам чёрт не сумеет дуть так резко и противно. Когда дует холодный ветер и рябит воду, имеющую теперь после половодья цвет кофейных помоев, то становится и холодно, и скучно, и жутко; звуки береговых гармоник кажутся унылыми, фигуры в рваных тулупах, стоящие неподвижно на встречных баржах, представляются застывшими от горя, которому нет конца. Камские города серы; кажется, в них жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи — единственное занятие. На пристанях толпится интеллигенция, для которой приход парохода — событие. Всё больше Щербаненки и Чугуевцы*, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по-видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь.