Сергей Клычков - Чертухинский балакирь Страница 14

*****

Была этой ночью буря большая, море в берег билось с разбегу, на улицу было не выйти: унесет! Дождь хлестал наполовину с градом в куриный желток, и потому только поутру монахи, пришедши в обычный час к собору, никого в нем не нашли, хотя все было цело, покровы и оклады как ни в чем не бывало, только в неугасимой огонь не горел, и не было в ней даже фитиля с поплавком, на дне плавали в масле какие-то жучки и ночные черные мухи, которых днем не видит человеческий глаз, потому что живут они ночью.

Позвали тут же игумена, освятили с большим торжеством и печалью лампаду, и никто хорошо не мог объяснить, почему братья убежали из монастыря и почему после них погасла лампада.

Только много спустя как-то ударил отшельник на колокольне не в час, послушник, прислуживавший ему, побежал со всех ног по ступеням на звонарню, отшельник знаком дал понять, что с ним говорить ему не о чем, потому немедля к нему поднялся игумен. Подвижник какой уж год ни с кем ни слова не говорил, а тут нарушил обет и опоганил язык лживой человеческой речью.

Приснился в ту ночь отшельнику сон, и по этому сну все так выходило: беглые монахи были совсем по душе своей не монахи, а христопродавцы и погубители истинной веры, что они и в монастырь-то пришли с болотной стороны, где живет вся нечистая сила[13], только за тем, чтобы в нужное время и в положенный срок скрасть неугасимый огонь правой веры из соборной лампады, зажженной некогда неведомым странником Варсонофием; сей Варсонофий-де, хоть и был при погребении так по монашеству назван, но на самом-то деле был просто посланник божий, и теперь в его могиле нет ни гроба, ни костей после него не найдешь, потому что был он не человек, а только образ его и подобье… Сей-то странник и явился во сне отшельнику и все ему объяснил.

Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, что когда после разговора игумена с отшельником хватились Недотяпина армяка, так на том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось… Каким способом и когда пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробилась зеленая травка.

Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник, нареченный при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой мужик Иван Недотяпа?..

Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь дивного странника Варсонофия или этот армяк пропал как по-другому, нам трудно об этом судить…

По возвращении домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что, как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для-ради занятности к тому, что и впрямь с ними случалось.

Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.

- Смотри-ка, встречают! - сказал Спиридон, показывая на пару белых голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли братья к отцовскому дому. - Словно знали, что мы вернемся…

- Она - птица!.. - неопределенно ответил Андрей и перекрестился, вступивши на сгнившую ступень галдарейки.

Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел. Сбежались Гусенки как на пожар - на братьев смотреть. Оно и действительно было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а тут враз взяли да и заявились как ни в чем не бывало!.. Думали сначала все, что самозванцы, потом, как вышли братья на работу, так решили, что они самые и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной.

Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за хозяйство… Где поработают в поденщину, кое-что продали из барахла после отца; не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как говорили про него мужики, стал еще пуще зашибаться молитвой и книгой.

Правда, в церкви их видали обоих нечасто… Видно, что ходили в нее больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и чего не подозревали - попы везде нос совали.

Может, так и пошло бы все у них по-хорошему, потому что работники были оба лихие, что пахать, что косить в монастыре не разучились, а будто даже лучше еще да складнее все у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные валы - издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы пожелтеет, а пашня - как книга с прямыми строками, раскрытая на самой главной странице: только читай, если разум имеешь!..

Может, так и промужичили бы они и смерть бы встретили в свой час, как желанного гостя, да года, знать, через два пришла в волость бумага с сургучовой печатью, и Андрей Емельяныча по этой самой бумаге увезли сначала в Чагодуй, а потом пошли слухи, что под сильным конвоем его повели на Москву, где что-то долго судили за кощунство какое-то или еще за что; бог знает, что с ними там было в дороге, когда они возвращались в Гусенки, -только слышно было потом, что по чьему-то и какому-то постановлению Андрея забрили в солдаты. Спиридон вернулся домой бледный как смерть и похудевший, тихий, словно ягненок, и, как ни приставали к нему с расспросами одногусенцы, отвечал всем одно и то же:

- Все в воле божией!.. - и только. Мужик был неразговористый!..

С той поры пропал всякий слух про Андрей Емельяныча.

Плели, правда, что будто из солдат он убежал, солоно показалось, но что в побеге его тут же словили и за побег больно отпороли корьем. Андрей-де с год пролежал в тюремной больнице, а потом и из тюрьмы опять убежал… Тут уж всякие слухи и сказки об нем кончаются.

Решили, что умер!.. Или убили!..

*****

Спиридон, одним словом, остался без брата…

Прошло так года три с его женитьбы. Жена ему выдалась дородная и красивая баба, спокойная и согласная, как редко бабы бывают.

Хозяйство и достаток с каждым днем росли и росли, подымались, как в большой квашне хорошие хлебы… Спиридон начал приторговывать по округе дегтем и маслом вразвоз и вообще входить в натуру, покряжел еще пуще и даже на неприметливый глаз еще издали стал бросаться своей непомерной фигурой: не то что был он очень высок - высока и Федора! - Спиридон Емельяныч шел весь в ширину и скоплялся в плечах и груди.

Глядя на его такую фигуру, немало дивились, пока он жил с первой женой, почему у Спиридона нет никакого приплода…

Живут рыло в рыло, худого слова никогда промеж них не услышишь, здоровьем, можно сказать, бог обоих не обошел, а за три года Спиридон никого и в кумовья не позвал.

Настоящей причины к тому тогда так и не сведали, а на догадки головы не хватало.

Только все потом разъяснилось: жена покаялась на духу перед смертью - а умерла она ровно через три года после венца, - покаялась на духу, что Спиридоновой плоти не знала и прожила с ним все эти три года, как на ветке просидела в тенистом саду, что и сам Спиридон Емельяныч до последнего часа естества ее не касался, согласно обету, который дал он в оное время в Афонском скиту, увидя на своем монашеском ложе в образе рыжеволосой и прельстительной девки свою непомерную плоть.

От сей-то плоти она и отдала богу свою неискушенную душу.

*****

После смерти первой жены Спиридон долго глядел на людей чудными глазами, почти со всеми был всегда мало разговорчив, лишнего слова не скажет, все "да", да "нет", да того, да сего, а чтоб разговориться так, по душам да во весь рот, - так ни-ни!..

От этих Спиридоновых укорительных глаз и молчанья как-то даже всем становилось неловко и теснее кругом: всякий, бывало, свернет с дороги, с возом едет иль порожнем, когда с бочкой дегтя в возу встретится Спиридон Емельяныч… Долго потом с шапкой в руках будешь смотреть ему в широкую спину и безо всякой причины качать головой…

Другой бы, пожалуй, спился!..

Прожил так, во вдовстве, Спиридон Емельяныч сколько неведомо лет, он и сам не знал хорошенько, на какой десяток ему перевалило. Сила все та же, только в бороде да в волосах немного начинало серебреть, как по паутине осенью в первый зазимок.

По хозяйству Спиридон хорошо управлялся, держал до второй женитьбы казака и казачиху и по внешности в обиходе ничем не отличался от других мужиков. Только борода пошире других да в осанке было что-то такое, что всякого заставляло посторониться и уступить свое место, мирщинки гнушался и на сходе всегда отдавал свой стакан какому-нибудь питуху или выливал в землю под ноги, потому отказаться принять в руки мирщинку значило миром погнушаться. Старина-матушка!.. В церковь по-прежнему ходил два раза в год и с каждым днем становился все угрюмей и строже на вид, и все пушистее чернела на оба глаза с легкой проседью бровь, и все торопливей перед ним раздвигался народ на базаре, когда, случится, проходил по нему Спиридон.