Григорий Свирский - Ветка Палестины Страница 14

Я верил в это. Вы понимаете, я верил в это?! Я верил в то, что привело к Аушвицу и Бухенвальду. Я видел это своими глазами. Я считаю, это мертво. Мертвому место в могиле. Ферштеензи?

Полина вздрогнула от немецкого слова. Только этого не хватало! Чтоб помогал бывший нацист. И при чем тут его пункты?! К тому же Полина была твердо воспитана на том, что сор из избы не выносится. Она вежливо выпроводила Курта, радуясь тому, что Мария Васильевна не слыхала их разговора. Попадись ей такое "на зубок"!..

И вот Курт снова появился, в своей неизменной вельветовой куртке на "молниях" и голубом шейном платке, руки "по швам".

Полина смятенно показала на табурет, помедлив, произнесла: -- Битте!

Курт прищелкнул каблуками, присел на краешек табурета и начал расспрашивать ее о здоровье.

-...Я пришел сказать, Полина Ионовна,- наконец приступил он к главному,- надо быстро писать Сталину. Вы писали?.. Нет? - Он взглянул куда-то поверх Полины своими голубыми, как огонь над спиртовкой, беспощадной остроты глазами. "Вот с такими ненавидящими глазами,- мелькнуло у внутренне сжавшейся Полины,- он нажимал курок". -- Надо писать. Без эзопов язык. Писать, что у вас есть наци! И в университете есть. Те, кто исполняет приказы о евреях.

Полина в испуге махнула рукой: - Что вы, Курт? Они... они... ну, просто... бездари. Хулиганы. Собаки. Лают-лают, а диссертацию лаем не защитишь. Схватились за успокоительные капли: им мешают евреи...

Курт поднялся с табурета, опрокинув его на пол. Таким разъяренным Полина никогда не видала его.

-- Вы не возражайт. Наци! Я сам был наци. Знаю, что есть наци. И все знают, Полина. Мы вчера собрались -- и немцы, и болгары, и чехи, и все сказали: "наци".

Полина смотрела ему вслед, глотая слезы. Она любила университет, как взрослые люди любят свою мать. Порой они видят: она отстала от времени, у нее немало иных грехов. Но она -- мать. И ей все прощают, потому что она мать. И 1587"мысль, что не где-нибудь, а здесь, в Москве, да еще в университете, хозяйничают хулиганы, которым выгодно притворяться нацистами. Подумать только, выгодно притворяться нацистами! От горечи и стыда ей хотелось кричать. Что происходит? Что происходит?!

Едва рассвело, Полина бросилась по снегу в библиотеку. Ноги в резиновых туфлях прижигало так, словно она бежала босой.

Университетская библиотека закрыта. Санитарный день. Полина потопталась в подъезде, высоко подымая ноги, и бросилась вдоль Моховой к Ленинской библиотеке.

Мария Васильевна выговаривала вчера яростно: возьми черносотенные газеты царского времени, и ты поймешь, сразу все поймешь. И спорить не будешь!

Полина выписала их. Но газет ей не дали. Ответили: "В работе".

И спустя неделю пришел отказ: "В работе". И спустя полгода - "В работе".

-- Что это значит -- "в работе"? -- раздосадованно спросила Полина.

Женщина-библиотекарь отвечала с невозмутимым лицом:

- Реставрируют, подклеивают. Все рассыпается. В труху... Долго клеят? В Ленинской библиотеке, девушка, миллионы экземпляров старинных книг. Так что... живая очередь.

Что ж, это было убедительным. Газеты газетами, а Полина прибежала по снегу не ради них. Они бы и до лета подождали. Она направилась к стенным стеллажам, где стояли под рукой новенькие красные томики Ленина. Толстущие сборники Сталина. Большого формата. Как книги для слепых.

Лишь недавно перечитывала, к аспирантским экзаменам. Но хорошо известно: совсем иначе звучат те же самые строки, когда их проглатываешь для экзамена и когда они -- сама судьба твоя. Взяла наугад.

"Во всех европейских государствах подобные меры и законы против евреев существовали только в мрачную эпоху средних веков, инквизиции, сожжения еретиков и прелестей... В Европе евреи давно получили полное равноправие и все более сливаются с тем народом, среди которого живут..

" - Ну, как, Мария Васильевна?"...Помимо притеснения и угнетения евреев, всего более вредно стремление разжечь национализм, обособить одну из национальностей в государстве от другой..."

Всякие "наци" могут прицелитьс я в нее, Полинку. Могут даже убить ее, как убили родных. Но кто позволит стрелять в Ленина? Бред!.. Курту простительна подозрительность. Кем он был? Обжегшись на молоке, дует на воду. Но как Мария Васильевна этого не может понять? Так озлобиться!

Ведь намекает. . . Бог знает на кого только намекает! Полина открыла томик Сталина -- вот ведь черным по белому:

"Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма... Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть последовательными и заклятыми врагами антисемитизма..

. "Какое счастье, что есть на свете Сталин!.." Полина бежала вскачь в университет и, возбужденная, щеки раскраснелись, бросила в ответ знакомому, который спросил ее печально: "Как дела?"

-Утвердят, собаки! Никуда не денутся...

И действительно, утвердили. Четыре месяца Полину промытарили без хлебных карточек, без стипендии, без возможности устроиться на работу, и однажды, перед Новым годом, ее вызвали по телефону из библиотеки.

- Утвердили! -- хором сообщили ей встретившиеся во дворе химики.

- Утвердили! -- кричали ей почти изо всех дверей, мимо которых она бежала в лабораторию.

- Утвердили, да? - горячим шепотом спросила она Марию Васильевну, которая сутулилась, спиной к ней, за своим рабочим столом... - Утвердили! жарко повторила она на ухо обнявшей ее и всплакнувшей Марии Васильевне, и это звучало в ее голосе не только личным торжеством. - Мария Васильевна, милая, утвердили! Утвердили!..

Мария Васильевна плакала, уткнувшись в прожженный халат Полины, плакала беззвучно, все горше, все безнадежнее. Чем жарче Полина успокаивала ее, тем она судорожнее рыдала...

Вечером в лаборатории сдвинули столы, техническая лаборантка не пожалела спирта из своих запасов, и впервые в истории Московского университета аспиранты-химики отбивали чечетку на лабораторных столах, а прижавшиеся к стенам монументальная Скворцова-Степанова и другие степенные люди пели, ударяя в ладоши, в такт все убыстрявшейся чечетке:

"Полинка -- калинка моя

В саду ягода малинка моя..."

Глава четвертая

Я увидел Полинку на студенческой вечеринке у моего друга детства, физика.

Физик был ярым выдумщиком, и вечера у него проходили весело. Он жил на Бронной, возле Государственного еврейского театра, в который выпроваживал в такие вечера всех тетушек, чтоб, как он острил, евреи не стесняли русское студенчество.

Гостям тут скучать не давали. В тот день каждого, кто появлялся в дверях, огорошивали требованием немедля, не задумываясь, продекламировать три стихотворные строки. Чем в эту минуту живешь, то и выдай.

Звякнул звонок, и физик вскочил с нервной веселостью.

Боком, застенчиво, вошла высокая светловолосая девушка отчаянной худобы и, несмотря на худобу, осанисто-статная, в легком, не по сезону, истертом на локтях пальто, и ее -" точно мешком по голове.

- Стихи! Три строки -

Она вздрогнула, прикусила влажную губу и прочитала первое, что пришло на ум

Видал ль быстрый ты поток?

Брега его цветут, тогда как дно

Всегда глубоко, хладно и темно...

Появился еще гость, поднялась новая кутерьма, а Полинка забилась в угол дивана, сбросив прохудившиеся туфли и подобрав ноги, замкнулась, тихая, застеснявшаяся. Я то и дело косил глаза на ее белое, пронзительно доброе лицо. И печальное. Даже улыбалась Полинка с какой-то печальной веселостью, видно, и в самом деле, как ни цвели с холода ее запалые щеки, что-то жило в ней горестное.

Я вызвался ее провожать, и Полинка отнеслась ко мне с поразительным, почти детским доверием. Думаю, обязан этим своему морскому кителю. Ничему более. С морским кителем связывалось у Полинки представление о человеческой надежности.

Мы кружили с Полинкой по старым арбатским переулкам. Я с энтузиазмом рассказывал о молении Даниила Заточника, о Коловрате Евпатии и Евпраксии, верной женке, которая кинулась с колокольни (я написал о них курсовую работу и потому считал себя самым крупным, после академика Гудзия, специалистом по древнерусской литературе): посередине Смоленской площади декламировал Есенина и пел дурным голосом песню английских матросов, которую слышал в Мурманском порту; какая-то старуха с кошелкой, протащившаяся мимо, бросила хриплым голосом:

-- Смотри, как девчоночке голову задуряет! А она рот раскрыла, дура, и слухает.

Я так смутился, что Полинка засмеялась и взяла меня под руку.

На следующий вечер мне было разрешено посидеть на табурете в узком проходе между Полиной и Марией Васильевной, мешая и той и другой. Я мужественно скрывал, что меня воротит от адской вони химической лаборатории, до тех пор, пока Полина, взглянув на часы, не воскликнула: