Лев Овалов - Болтовня Страница 14

Через полчаса после нашей встречи Иван попал под трамвай.

Я не пошел на похороны. Там было место оркестру, делегации рабочих, товарищам по работе, но не мне - его отцу и его другу. Мне он был нужен живой.

Стороною я слышал: Нина Борисовна бегает по Москве и кричит, что Иван кончил жизнь самоубийством. Многие склонны этому верить. Видевшие его в последние дни покачивают головами, соболезнуют и жалеют молодого и ответственного, бросившегося под трамвай.

Ложь! Под трамвай он попал случайно. Это говорю я, а старик Морозов никогда не врет. Иван никогда бы не лишил себя жизни. Мы не из таких.

* * *

Мальчишки победили меня.

У нас в типографии комсомольцы ретивы не в меру. Нет ни одного человеческого чувства, которое они не постарались бы переделать по-своему. Ладно, веди широкую общественную работу, зови нас участвовать в шахматном турнире, заставляй играть на балалайке в музыкальном кружке, но зачем еще трогать нашего бога? Оставьте его в покое. Бога нет? Нет. Прекрасно. Так чего же вы о нем столько кричите?

Комсомольцы в типографии организовали ячейку безбожников. Пожалуйста. Я не могу помешать им делать глупости. Но уж сам принимать в них участия не буду. И вот... Однако, старик, по порядку, по порядку.

Какой хитрец мой добрый, старый Тит Ливии. Я догадывался, что он неспроста переменил имя. Правильно. Мошенник переменил имя неспроста. Да и кто бы стал его менять так, за здорово живешь, на шестом десятке!

Несколько дней назад мы встретились с ним в обычное воскресенье. Пришли мы в пивную почти одновременно. Не успел я захлопнуть за собой дверь, как увидел рослую дьяконову фигуру, медленно раскачивающуюся в клубах сизого табачного дыма.

- Ливий! - воскликнул я, привлекая к себе общее внимание. - Друг!

Дьякон повернул ко мне рассерженное лицо и прокричал:

- Сукин ты сын! Довольно тебе надо мной насмехаться. Я даже тебе не Ливии, а Иван.

- Нет, дорогой, - настойчиво возразил я ему, проталкиваясь к свободному столику, поближе к эстраде, - Ивана у меня нет. Его сожгли в крематории. Так и знай: второй Иван мне не нужен, я его не приму.

- Можешь не принимать, - пренебрежительно заметил дьякон, грозя разрушить стул многопудовой тяжестью. - Но Иванов на свете много, и я один из них.

Черт возьми! Ведь он прав. Иванов на свете много, и больное кипенье моего сердца начало остывать.

- Ин Дмитриевич, - все-таки комкая его настоящее имя, пожаловался я своему Ливию, - у меня умер сын.

Конечно, дьякон ответил традиционной фразой:

- Все там будем.

Я отрицательно покачал головой:

- Там - нет, и здесь - нет.

Дьякон хитро подмигнул, он был со мною согласен: никакого "там" нет.

- И, главное, Ливии, - забывая его просьбу, продолжал жаловаться я, меня раздражают люди. Они смеют говорить, что мой Иван ушел из жизни по своей воле. Здоровый, сильный человек ушел из жизни по доброй воле! Я же знаю, как он любил жизнь!

- Знаешь? - серьезно спросил дьякон, внимательно смотря мне в глаз.

Я не отвел своих глаз.

- На чужие слова плюнь! - ласково доконал дьякон мою жалобу и, вспомнив что-то свое, взмахнул рукой и сорвал с головы кепку.

Я не верил своим глазам: голова Ливия блестела, точно один из многих бильярдных шаров, так часто загоняемых дьяконом в лузы.

- Голубчик, - скрывая свое удивление, сказал я ему, - после всех этих историй с переменой имени и бритьем головы я серьезно начинаю думать, что голова твоя действительно превратилась в бильярдный шар.

Дьякон захохотал, отрицательно покачивая головой.

- Так что же? - допытывался я. - Или православные иерархи перешли в католичество? Было бы любопытно посмотреть, как наши попы покажут церковным кликушам свежие тонзуры. Я думаю, кликуши поднимут бунт. Где же они будут тогда искать вшей?

Дьякон смеялся, но, заметив мое усиливающееся раздражение, вдруг нахмурился и с легкой грустью протянул мне свою пятерню.

- Прощай! - сказал дьякон, не поднимаясь с места.

- Хорошо, - недовольно ответил я, сердясь на упрямо скрывающего что-то от меня дьякона. - Надеюсь, в следующее воскресенье ты будешь откровеннее.

- Следующего воскресенья не будет, - совсем грустно пробурчал Тит Ливии.

- Дьякон, голубчик, ты совсем одурел. Честное слово, ты совсем одурел. Следующее воскресенье будет через шесть дней, и так будет повторяться, когда во всем мире будет социализм, когда косточки наши пойдут на удобрение хлебородных полей.

- Но у нас с тобой следующего воскресенья не будет, - упрямо возразил дьякон.

- Ливий, не говори чепухи, - внушительно приказал я ему. - Это невозможно. С тобой творится неладное. Мы не заразились холерой, нас не приговорили к расстрелу, и мы слишком маленькие люди, чтобы белогвардейцы пытались бросить в нас бомбу. Следующее воскресенье будет и у меня и у тебя.

Дьякон глубокомысленно согласился:

- Да, следующее воскресенье будет и у меня и у тебя, но его не будет у нас двоих вместе.

Я не понимал ничего. Кто-нибудь из нас рехнулся. В чем дело? О чем он говорит? Нет, я отказываюсь догадываться.

А дьякон еще заунывнее добавил:

- Ты потерял приятеля. Ты видишь меня в последний раз.

Ах, так вот в чем дело. Мне стало ясным все. Дьякон на меня за что-то обиделся, обиделся серьезно, и решил больше не встречаться со мной. Пустяки, я сейчас с ним помирюсь, даже извинюсь, если это будет нужно, и снова все обойдется.

Но дьякон предупредил меня.

- Завтра я уезжаю в Нарымский край, - раздельно произнес Ливии.

Ага, так вот оно в чем дело! Я всегда говорил - церковь не доводит людей до добра.

- Дурак! - не мог я не обругать дьякона. - Зачем ты ввязался в политику? Чем была плоха для тебя наша власть? Предоставь контрреволюцию идиотам и негодяям.

Нет, я не могу описать выражения дьяконовских глаз - мы оба воззрились друг на друга, как влюбленные лягушки.

- Что с тобой? - протянул опешивший Ливии.

- Дурак, дурак! - продолжал я усовещать дьякона. - Рассказал бы мне про свои политические шашни, и я сумел бы вызволить тебя из беды. Честное слово, никуда бы ты не поехал. Нет, нет, я не зарекаюсь! Пожалуй, я сообщил бы о заговоре куда следует. Но для тебя я потребовал бы пощады. А теперь пеняй на себя. Тебя высылают, и поделом.

Дьякон понял. Господи, как он зарычал, заблеял, завизжал! Такую какофонию я слышал впервые в жизни. Я уверен: будь в пивной немного попросторнее, дьякон начал бы кататься по полу. Еще немного, и с ним начались бы корчи.

Я разозлился опять: человека ссылают в Нарым, а он хохочет. Вероятно, высылка сильно потрясла моего друга, и он потерял рассудок. Наконец дьякон схватил меня за плечи и завопил:

- Я уезжаю в Нарым по доброй воле.

- Врешь! - закричал я. - В Нарым по доброй воле не едут.

- Едут! - еще громче завопил дьякон. - Я еду. Мне надоело махать вонючим кадилом. Надоело смотреть на гнусавых старух, жирных лавочников и рахитичных девочек. Не хочу! Я тоже желаю работать. Понимаешь, Владимир Петрович, работать хочется. Но в Москве бывшему дьякону работы не достать. Хорошо. Ты думаешь, я стал плакать? Я пришел и спросил: а где же можно достать бывшему дьякону работу? Меня спрашивают: "Бухгалтерию знаете?" Говорю: "Знаю". - "Тогда, - говорят, - не хотите ли в Нарымский край ехать, там для факторий Госторга счетоводы требуются, но уж очень там холодно, и охотников находится мало, однако жалованье платят большое". Я недолго думал. "Плевать мне на жалованье", - говорю. - На мне столько жира, что никаким морозом меня не пробрать. "Полтора месяца, спрашиваю, на устройство домашних дел дадите?" Дали. Я подписал договор и полтора месяца, как приготовишка таблицу умножения, всякие дебеты и кредиты изучал. Выучил и завтра еду в Нарым.

Голубчик, дьякон... Нет; какой же ты дьякон! Тит Ливий, дай я тебя поцелую!

Нашего полку прибыло. Вот каковы мы - старики. Где-нибудь там, за границей, человек всю жизнь копеечки собирает и на старости лет на проценты живет. Здесь у нас таких нет. Нас всю жизнь трепали всякие неприятности, не каждый день мы обедали, не всегда могли согреть руки, но ничего, мы не раскиселились, мы еще молодым покажем, как надо работать. И везде в нашей стране старики таковы - сверху донизу, от наркома и до меня.

- Тит Ливий, как ты меня обрадовал, - говорю я, а сам и смеюсь, и жму ему руку: не зря я с ним каждое воскресенье за одним столом встречался.

Вот расстаемся мы и, должно быть, да уж какое там должно быть, наверное, никогда не встретимся, а обоим нам радостно.

- Так вот зачем ты Ливия на Ивана переменил? - говорю я дьякону.

- Посуди сам, - отвечает он: - приедет счетовод Иван Дмитриевич Успенский, и никому до него никакого дела - только работай хорошо. А приехал бы Ливии - сейчас же расспросы: какое странное имя, а не из духовного ли вы сословия...

- Что же, прийти мне завтра на вокзал тебя проводить? - предложил я ему.

- Не стоит, - внимательно и ласково отказался дьякон. - Придет жена и реветь будет. Пусть уж наедине со мной наревется, без свидетелей. Ведь ей, кроме денег, от меня больше ничего не видать.