Сергей Клычков - Сахарный немец Страница 14

В глазах замелькало село за селом, за деревней деревня, и вертится поле в глазах, как в нашем Чертухине в Ильин день карусель.

У карусели синяя, из синего атласа, крыша, по карнизам висят осенние быстрые тучки, как будто и впрямь размотано кружево с большого мотка и привешено низко над желтой жнивой, над лесом, лежащим вдали золотою каймой, над прозеленелым покосом,- над черной, с лосниной на солнце морщиной мужицкой кривой борозды... Крива борозда от мужицкого плуга, как крива и морщина на лбу с бисеринками пота - от думы, висящей, как птица за кормом, над этой кривой бороздой!..

Кое-где промелькнет вдали бугорок, покатый увал, едва заметный для глаза, как девичья грудь под рубашкой, а то - все равнина, равнина, равнина, а как поглядишь в эту равнинную ширь, и глаз не хватит, потому что конца ей не видно и нет.

Проезжал нашим полем когда-то большой богатырь по прозванью Буркан сын мужичий, потерял он, должно быть, на Киев дорогу, а ехал из города Твери,- проезжал по нашему полю и в поисках верной дороги поднялся на стремя: хотел его край увидать, и не мог богатырь дотянуться до края глазами и полевую даль, Чертухино, наши покосы и поймы от всей души похвалил!

- Последний разок посмотрю, побываю, а там, может, закаюсь на век!

Луга покошены, нивы пожаты, и только кое-где, как диковину, увидишь средь сжатого поля кресты из снопов, стоят они солдатской шеренгой, расставивши ноги, и то ль их солдатка увезть не успела, то ль с горя, что мужа забрили в последний набор, об них позабыла совсем... стоят они, поджидая хозяйку, и с краю полос возле них - недожатый клин, свалявшийся с ветру и прибитый дождем, как грива на лошади, на которой катался всю ночь домовой.

- Идет на урон сторона,- думает Зайчик, глядя на эти кресты и на полосные борозды с краю,- идет на урон... Луга-то, Петр Еремеич, убрали? кинет Зайчик вопрос на под'еме - когда ямщик дает лошадям отдохнуть.

- В сарае! А сено нонешний год - такое, только и есть самому!

Петр Еремеич ответит, спину ни на-кось, ни в бок не свернет и вожжи из рук ни на минуту не пустит, и спина перед глазами у Зайчика на облучке, как щит широкий и крепкий, который разве на большом ухабе качнется вместе с кибиткой, а так - ни туда, ни сюда!

Петр Еремеич ответит, только голову из ворота вытянет, повернув длинную шею, как гусь на кота:

- У нас, Миколай Митрич, теперь сено возят на бабах!

- Ну, скажешь ты, Петр Еремеич!..

- А ты что, не веришь?.. Мужиков да коней позабрали, остались кобылы да бабы!

- А как, Петр Еремеич, ты уцелел?..

Зайчик смеется, и Петр Еремеич чуть-чуть.

- Да я-то по косому об'ехал, кого на тройке, кого на катюхе гужом!

- Ладно, Петр Еремеич: хоть ты со скотиной!

- Ходят слушки, что скоро все заберут! Последняя.

Свистнет, ударит вожжой коренного по круглому заду, кибитку сразу так и сдернет с места, как будто оторвет от земли, а Петр Еремеич вперед протянет обе руки и вожжи напружит - всполохнутся и запоют колокольцы, и задымятся хвосты у пристяжек ..

... И кажется Зайчику, что Петр Еремеич с такой широкой спиной, с плечами во весь облучок, с такой нарядной курчавой кромкой под войлочной шапкой, что совсем он, совсем не ямщик, а старин-ный, чудесно воскресший гусляр, который присел на дороге средь поля и в обе руки бьет по четырем туго натянутым струнам невиданных гуслей!..

... И слушает Зайчик его, и слушает поле, и поле как будто вот, подобравши зеленый с желтым разводом подол, начинает кружиться, кружиться, и кружится лес за полем, поодаль, и машет вершина-ми желтых берез на опушке, и хлопает будто в ладоши, ссыпая с них ворохом желтые листья: сидит крепко Петр Еремеич и только слегка перебирает ременные струны!

Эх, чорт бы совсем распобрал, Петра Еремеича нет, а тройки вышли из моды!

Теперь, как слезешь с чугунки, так прямо-прямехонько - в лес; вытеши палку потолще да посу-кастее, чтоб не разлетелась об воровью башку, просунь про меж ног, да и трогай! Хочешь шажком, а коль очень уж спешно, так можно с притрухом: ты сам себе кучер и конь! Эх, Петр Еремеич!

ЧЕРТУХИНСКИЙ ТУМАН

...Нагрянул Зайчик в побывку, заранее даже и вести не подал.

В аккурат как-то под вечер все чертухинские солдатки так к окнам и прилипли, еще издалека заслышав, что Петр Еремеич кого-то везет, за грудь держатся, без платков бегут на крыльцо, наплевать, что в углу ребятишки горло дерут: все вестей ждут от своих, не дождутся!

Прокатил Петр Еремеич из конца в конец по Чертухину, инда только пыль на подсохшей дороге поднялась, и так никто и не разглядел хорошенько, кто это за пылью в кибитке.

А Миколай Митрич, радостный, светлый, словно видит впервые родное Чертухино, всем рукой машет и трясет боевой фуражкой, раскланиваясь, как именинник.

Встала тройка, словно в землю вросла, у самой что ни на есть лавки Митрия Семеныча Зайцева, так что коренник уперся высокой дугой в застреху домового крыльца; тут только и догадались, кто это нашим солдаткам в кибитке прибластился, бегут со всех концов, словно опоздать боятся, словно гость так завернул, на минутку, а вот махонут кони хвостом у крыльца, и поминай его опять, как звали,- живо у крыльца бабы и девки сгрудились, локотками подперлись, то и дело ни с того ни с сего хватаясь и утирая глаза.

Вышел Митрий Семеныч на галдарейку, бороду гладит и не верит глазам, что сынок приехал, больно уж, де, не ждали да не чаяли!

Сестра Зайчикова, Пелагушка, из окошка высунулась - вот-вот упадет, а мать Фекла Спири-доновна как выскочила на крыльцо простоволосая, увидала, что Миколенька из кибитки вылезает и саблю в руке держит, так и уронила голову, как срезанную, в кубовый передник и на все Черту-хино от избытка чувств заголосила.

Митрий Семеныч народ растолкал, бросился на Зайчика, словно бить его хочет, будто это и не Зайчик вовсе,- подбежал к нему с лицом страшным и радостным, положил ему голову на плечо и тоже заплакал...

* * *

Зайчик, как вошел в избу, в угол помолился, отвесил всем по поклону, и так, кажется, и поплы-ло все у него из-под ног, голову вдруг сильно закружило.

- Собери мне постель, матушка, в горнице,- сказал он Фекле Спиридоновне,- больно я уж умаялся.

Фекла Спиридоновна пугливо посмотрела на сына и побегла с самоваром за печку, а Митрий Семеныч мигнул Пелагушке на горницу.

- Сынок... ах, сынок, да Господи Боже!.. Вот уж не чаяли!

- Обыденкой, батюшка, вышло... я и сам-то не думал!

Постелила Пелагушка кровать в передней избе, а Митрий Семеныч чайный стол на маленьких колесиках к кровати подкатил.

- Ты, - говорит,- Миколенька, лежи, отдыхай с дороги, а мы с матерью около тебя посидим, чайку попьем да на тебя посмотрим: в кои-то веки видим тебя живого, слава богу, да в полном здравии... В последние разы ты и писем-то не писал... а ведь что не надумаешь!

- Пристал я, батюшка, что-то,- тихо говорит Зайчик.

- Ну, если и пристал малость,- прибавил Митрий Семеныч, поглядевши пытливо в какие-то странные глаза сына,- так у матери под юбкой живо отудобишь!

Ощупал Митрий Семеныч Зайчика всего с головы до ног дометливым стариковским глазом: ничего по-прежнему на вид вроде как здоровый, ладно сшитый паренек.

- Отудобишь,- довольно решил Митрий Семеныч..

- Отудобишь, отудобишь, Миколаша, - радостно говорит Фекла Спиридоновна, внося самовар в горницу,- смотри, Миколенька, как наш старик-то старый тебе обрадовался: только успела отвернуться, а он так потолок весь паром и обдал!

Зайчик в кровати ноги расправил, чистое белье, словно перушком, тело замоделое гладит, от подушки травой-мятой пахнет - лежит Зайчик, как барин, и матери улыбается.

- Матушка ты моя милая, если б ты знала, как я по вас соскушнился!

Митрий Семеныч в середку стола сел, Пелагушка за самовар спряталась, а Фекла Спиридоновна расставляет на стол чашки, голубые любимые Зайчиковы кумочки, - похоже сейчас на то, что мать с чердака молодых голубят принесла в переднике - сейчас их пшеном кормить на столе будет...

- Сынок... сыночек мой!

Митрий Семеныч на блюдечко с золотым обрезом горячего чаю налил, локтем руку с блюдцем подпер, на блюдечко дует, а сам все на сына глядит все глазам не верит - да блюдечком бороду закрывает, чтобы кто не разглядел, как по бороде нечаянная слеза катится.

- Жарко... инда потом пробило,- говорит он, заметив, что от жениных глаз скорей кошелек спрячешь, у самой Феклы Спиридоновны глаза помаргивают и теплятся, удерживая радостные слезы: не любил Митрий Семеныч глядеть, как другие плачут...

- Полно тебе, Митрий, седни и печь не топили,- тихо говорит Фекла Спиридоновна...

Митрий Семеныч через блюдце посмотрел на нее, дескать: дура!

- Что, Миколенька, каково на хронте? - спрашивает он сына твердым голосом, этой твердос-тью так и хочет Фекле Спиридоновне намекнуть: ошиблась, матушка, это у тебя глаза на мокром месте, по делу и по безделью всегда за глаза хватаешься, нельзя сапогом под бок ткнуть, а я слезой исхожу только, когда лук в тюрю режу.- Мы к газетам тут не больно привышны! Да к тому же и врут больше того!