Юрий Самарин - Тринадцатый ученик Страница 14

- Вы правы, да, - загорячился Паша, - дар ужасный и неотвратимый.

Бабка с пакетом поправила косыночку.

- Да разве ж ты знаешь ее, сынок?

- Кого, бабушка?

- Которая даром обладает и горю причиной вышла.

- Саломею? - вскрикнул он.

А бабка нахмурилась:

- Да ты чьих, сынок? Нездешний?

Неподалеку раздалось тяжкое уханье, будто пыхтел великан. Торжествующе ударили литавры, и подспудный мотив обратился в траурный марш. Уже на бегу Паша спросил последнее:

- А разве красота бывает убийственна?

- Соблазнительна и погибельна... Без любви-то, сынок...

"Без любви, без любви", - ухал оркестр, а Паша думал о множестве даров, которыми владеют люди. Или это дары порабощают себе служителей, фанатично, самозабвенно курящих фимиам у игрушечных алтарей?

Улочка из узкой горловины разлилась небольшой торговой площадью, на пятачке прилепилось с десяток магазинчиков с вульгарно-разноцветными тентами над входами. Вероятно, с вокзала донесся бой двенадцатого удара питейное заведение захлопнуло дверь. Перерыв. Должно быть, начинают рано расписание рыночное. Опоздавший выпивоха с двумя пустыми "чебурашками" прижал нос к витрине и деликатно поскребся. Никакой реакции. Тогда пьяница предпринял атаку более решительную, он заколотил ногой в дверь, взывая:

- Откройте по христианству!

Услышав столь своеобразный призыв, Паша застыл, будто и эта сценка должна была нанизаться бусинкой на его четки. Переберешь костяшки - и выведешь формулу жизни.

- Проваливай! - кратко возвестили из магазинного чрева.

- Водку давай! Поминать будем! - Откуда ни возьмись, нанесло в пару второго собутыльника, тощего, в очочках, хранившего следы былой интеллигентности. - Воина, убиенного на поле брани, а потому - праведного.

На последнем слове запоры дрогнули, и пьянчуги проскользнули внутрь, а через пару минут явились уже отягощенные. Итак, наименование "праведный" было ключевым словом, что воочию продемонстрировалось Паше.

- Так вот оно что, - прошептал он и кинулся дальше, завидев вскоре толпу, запрудившую тесную улочку.

Это была уже последняя, окраинная улочка, перетекавшая в асфальтовое шоссе, от которого затем ответвлявшийся проселок вел на кладбище. Процессию возглавляло траурное знамя - с черным помпоном на витом шнуре, пунцовое, еще с советской поры так и ходившее бессменно впереди почетных похорон, невзирая на перестроечные перемены и новую общественную атрибутику. И цвет этот - красно-черный - как нельзя лучше соответствовал происходящему. Затем плыли десять венков - не дешевых, бумажных, а настоящих - сосновых (вокруг - леса), увитых лентами. Парня, который нес портрет усопшего, Паша узнал это был тот любитель-фотограф с "Полароидом", запечатлевший счастливых влюбленных, двух юных людей на краю жизни (бездны). Остро и горько вспомнил тут Паша о Насте-Саломее, которую винили в гибели солдата: дескать, из-за ее красоты. Однако вина лежала на нем, на Паше, и, весь объятый страхом разоблачения, как огнем, он сгорал на полдневном солнце.

Далее на маленьком грузовичке влачился гроб, цинковый, с жутким окошком-иллюминатором, в которое подсматривал с того света покойник. Следом - трое солдат: двое с автоматами, а третий с алой бархатной подушечкой, на которой поблескивал орденок; их сопровождал офицер. Шли родные, ряд - в черном. Мать ведут под руки, ее всхлипы и стоны звучат контрапунктом и режут сердце своей тоской. Однажды Паше показалось даже, что мать Андрея обвиняет его прямо и в стонах ее звучит: "Почему не ты?"

На кладбище, мирном и тихом (сосны да песок), их встретили нищие - две старухи и старик, в протянутые ладони посыпались монеты: "Поминайте раба Божия Андрея".

Все окружили вырытую яму, сгрузили гроб, выстроились неровным кольцом. Оказалось, что в кабине грузовичка ехал батюшка; он совершил краткую панихиду и крестообразно посыпал гроб землей: "Покойся с миром". Возгласили "вечную память". офицер взмахнул рукой, густой чередой просыпались, оглушая, выстрелы, расстреливая невидимых воздушных князей, стерегущих душу новопреставленного. Мать упала на гроб, стеная, ее оттащили, и запаянная домовина поехала вниз. "Как из такой восстать?" - с ужасом подумал Паша. Он стоял в толпе, голову пекло нещадное солнце, и Настя как будто тоже присутствовала здесь, но только теперь они с Пашей поменялись ролями и она созерцала сие его глазами. Посыпалась в могилу земля, и свежее всхолмие уставили венками, а в ноги водрузили деревянный крест.

Все закончилось. Мать повели к машине. Мелькнула черная ряса священника. Желающим помянуть прямо на кладбище предоставили водку, и она забулькала в походную, небьющуюся тару.

Паша отошел к кустам и присел на скамью у соседней могилы, рядом разместились двое, похоже студенты.

- Может, обкололся и попер на рожон? - тихо сказал один, в пиджаке, с белым платком на рукаве.

- Глупо, говорят, попался, - поддержал второй, совсем мальчишка, лет восемнадцати, одетый несоответственно: в футболку и джинсы, в ухе серьга.

- Турнули из-за бабы, и влетел, как дурак. - выпил и констатировал: -Плохая водка. Ты-то пойдешь долг исполнять?

- Я деньги коплю, - хихикнул мальчишка с серьгой, а из кустов выполз совершенно пьяный Пашин знакомец, требовавший водки в магазине на христианский помин.

- Смерть Чечне! - сказал алкаш. - Атомную бомбу на них! Налейте, ребята!

- Жирно будет! - сказали ребята, но, впрочем, нацедили последки из практически порожней бутылки.

- Ну что, двигаем? Зайдем на поминки, а после - девчонок попроведаем.

- Канаем!

Молодые сыны Отечества бодро пошагали с кладбища. Пьянчуга, клича сотоварища: "Сань, ты где?" - скрылся в кустах. Паша остался в одиночестве на скамье, а Андрей - в трех шагах, в новой своей обители, "праведен, ибо убит на поле брани" - так и священник сказал. Выходит, это тебя я искал в своем странствии, а нашел могилу. Но ты ведь был обыкновенный, грешный, а сделался праведным в самый момент смерти, когда принял удел свой, на самой границе двух миров, уже недостижимый для нашей реальности, когда были открыты обе двери и ты стоял, колеблемый сквозняком вечности. Что ж это за сила такая - смерть, что она преобразила тебя? Что за величие в ней? Или в преодолении ее? Или в стезе этой высокой, промыслительно постлавшейся тебе под ноги? Ответь, Андрей-воин, из-под своего дубового креста! Наверняка знаешь ты теперь больше, чем я.

Снова зашумела листва под ветром, сдвинулся в высях сухой, горячий воздух. "Злобою душезлобного мира озлобленную... перешедшую душу во адово дно не отрини..." Трижды погибельная, троекратная злоба висит на шее камнем. И братом признаю тебя, Андрей, только потому, что ты - мертв.

Паша подошел, опустился на колени, уткнулся лбом в жесткие сосновые иглы, вдохнул смоляной дух веток и парной, теплый - земляной и пребывал так долго-долго, без мыслей, без чувств, будто завершился его собственный путь и в последний раз плачет над ним, отлетая, ангел.

- Слышь, мужик, тебе чё, плохо? Ты, может, помираешь? Сань, ты оставь каплю, здесь братан помирает.

Паша покачал головой:

- Мне нормально.

Солнце, клонясь к вечеру, задевало нижним краем верхушки сосен старого кладбища, и старое кладбище, точно дом, где стены - стволы деревьев, выкрасилось в оранжевое. Через могильные насыпи и плиты легли тени. Где-то далеко свистнул локомотив, хлестнуло по ушам - пролетел поезд. Пора было выбираться отсюда, хотя, как видно, не только бренным останкам служило это "место злачне", но и останкам социальным, никчемным отбросам цивилизации. Паша смотрел, как двое давешних приятелей комфортно располагались у кладбищенской сторожки. Должно быть, сторож человек добрый и не гонит их.

- Что там за оградой? - Паша неопределенно махнул в сторону леса.

- Дебри, - равнодушно сообщил тощий, в очочках, - зря не ходи, заблудишься. А чё обратно-то не идешь?..

- Обратно нет...

Мир, откуда сюда сообща все они принесли покойника, стал не то что ненавистен, а неприемлем Паше. Он чувствовал, что жить там не умеет и, главное, не хочет. Сама дорога в город была бы возвращением, а он еще не обрел то, что искал. Настя ждала его впереди, в будущем, и это будет его единственное оправдание. Он решительно встал с земли и вскоре благополучно перебрался через витую металлическую ограду.

- Выпьем и снова нальем, - донеслось последнее напутствие беззаботных бражников.

В лесу, где тотчас очутился Паша, было так хорошо, что он сразу забыл о смерти. Он пошел, удаляясь от кладбищенской ограды, и тут-то почувствовал, что время вновь заключает его в свои тугие объятия. Но только перестало оно быть глобальным, все как-то сузилось, сжалось, стянулось, и то и дело в совокупности наплывающих обрывков запахов, ощущений Паше чудится, что он - ребенок, мальчик. И впрямь - разве умеет взрослый Паша так удивляться лесу, что восторг свободы, одиночества среди этих корабельных сосен перешибает страх подступающих сумерек. Горьковатый, густой воздух пьянит. Попался на пути овраг, правый, пологий склон весь усеян сосенками в три вершка. "Надо же - детский сад!" А за оврагом еще овраг и еще, будто прочерчены кольца. Паша устал и запыхался, к тому же по дну оврага тянулось болотце. Он отыскал открытое окошко проточной воды, умылся, хлебнул с ладони - горьковатая, с привкусом хвои. Идти дальше по темноте поопасался: мест не знает, не ровен час - угодишь в трясину. Поднялся по отлогому склону повыше, отыскал впадину, поросшую травой и земляникой, бросил на землю ветровку и походный рюкзачок и привольно лег, уставившись в ясное, синее, усыпанное звездами небо, ощущая, как дышит земля, отдавая дневное тепло, как внизу говорит вода, как среди подступивших стволов идет своя, неведомая жизнь: резко, неприятно вскрикивают ночные птицы-охотницы, все шуршит, шевелится, потрескивают сучки - будто, окружая странника, сам лес удивляется и настороженно вздыхает: "Что тебе нужно, человек?"