Далекий гость - Василий Никанорович Радин Страница 14

Нам принесли ужин. И я слова готов был вспыхнуть от негодования, потому что официантка поставила мне, как и принято в ресторане, маленький графинчик с водкой и рюмку, а соседу двести граммов в граненом стакане. Но он, поняв мое намерение, остановил меня:

— Все в порядке.

А потом, повернувшись к официантке, спокойно и тихо произнес:

— Извини, Сергеевна, вышло недоразумение. Я просил не водки, а любое третье — кисель, компот…

Официантка вначале, кажется, растерялась, а потом с веселым удивлением изрекла, убирая стакан и возвращая лишний рубль:

— Ты, Кузьма, уж не в святые ли записался?

Тот усмехнулся: нашло, мол.

Мой сосед споро управлялся с ужином. Он держал вилку в правой культе, а левой прижимал к столу поставленный на ребро кусок хлеба. Сидящие в ресторане украдкой поглядывали в сторону нашего стола, но инвалид к этому был привычно равнодушен.

Официантка принесла на блюдечке стакан компота. Она явно хотела о чем-то спросить Кузьму, но раздумала.

Тот взял с блюдечка компот и поставил перед собой на край стола. А потом, убрав руки под стол, нагнулся и зубами приподнял его вверх, но тут же поставил на место, смущенно посмотрел на меня:

— Извини, дурацкая привычка молодости…

И тут я вспомнил, где мы с ним встречались. Это было сразу после войны в Саранске, куда я приехал после демобилизации. Иду, задумавшись, по Московской улице в полинялой солдатской гимнастерке и кирзовых сапогах. Возле моста меня остановил сильный, волевой голос:

— Товарищ офицер! Не обойдите вниманием жертву кровавой войны! Вы тоже фронтовик и человек.

В тени тополя человек в замасленном кителе. Чувствую, меня, словно магнитом, тянет к нему. И не хочется проявлять слабость, уступать силе голоса, потому что этот человек не просит подаяния, а требует. В его голосе нет нытья. Это голос командира, привыкшего повелевать.

Я уже тяну руку в карман за деньгами, но все еще не хочу поддаваться силе незнакомца. Ищу повода, чтобы по подчиниться ему, чтоб оправдаться перед собой. Я не дам ему денег: он специально назвал меня офицером! Он же видит, что я в солдатской форме. Льстит. Я вынул из кармана пустую руку. Теперь, когда я почувствовал, что освободился из-под влияния этого голоса, я увидел, что у человека из рукавов торчат, как рогатины, обрубки рук.

На другой день я зашел в «забегаловку» выпить кружку пива, чтоб спастись от жары, и не успел расположиться за столиком, как увидел обладателя командирского голоса. Опустив полупустые рукава вниз, он вцепился зубами в край кружки и с жадностью процедил сквозь них пиво. Поставив пустую кружку, он долго и испытующе, не чувствуя никакой неловкости, смотрел на меня. Потом спросил с оттенком покровительства:

— Давно в Саранске?

Мы разговорились. Я угостил его пивом. Восприняв это как должное, он с удовольствием выпил, а потом заказал водки. Мне стало не по себе: сейчас я буду пить на его нищенские деньги. Стал отказываться. Но он вдруг с обидой, не допускающей никаких возражений, произнес:

— Эх ты, благодетель. Порадел инвалиду, А я, значит, хуже тебя? Я не человек?

Мы выпили. Вспомнили войну, узнали, кто где воевал. Он, оказывается, женат, дочке второй год, но давно дома не был — забродяжничал. Деньги добывать для него ничего не стоит, но это не радует…

— Думаешь, сколько я вчера заработал? Двести рублей за присест, а в день иной раз — полтыщи. Только для этого мне надо обязательно выпить стакан водки. Трезвым лучше не садиться!

По тем временам полтыщи рублей — это месячный заработок рабочего. Все деньги, конечно, пропивает. Изъездил всю страну, но нигде подолгу не задерживался.

— Надо тебе добраться домой, — говорю я.

Он понурил голову. На загорелом, обветренном, словно продубленном, лице застыла боль:

— Никто там меня не ждет. Кому я нужен. Давай-ка лучше выпьем.

Я смотрел на крупные волевые черты и удивлялся: почему он стал бродягой?

Он снова предложил выпить. Я было хотел угостить его. Но не тут-то было! Угощать будет он. Так он решил отомстить мне за мою нечуткость.

Изрядно захмелевшие, прощаясь, мы обнялись и расцеловались, огорченные тем, что вряд ли когда-нибудь встретимся еще.

Я долго не мог заснуть тогда, растревоженный судьбой этого человека, и пришел к выводу, что согнула его не война, а личная трагедия. Слишком большая обида на людей звучала в его словах и слишком дорого ему было мое сочувствие.

Вскоре я уезжал, уже не помню куда, и, спеша на поезд, на перроне чуть не наступил ногой на лежащую на краю мокрого тротуара офицерскую фуражку. Возле нее сидел сгорбленный человек. Я еле узнал в нем своего знакомого. Шел моросящий дождь, с крыши лилась вода, и грязные брызги летели в пустую фуражку. Кузьма сидел, сжавшись, не обращая внимания на спешивших людей. Я поздоровался, он не ответил, глядя на меня невидящими глазами.

И вот я снова смотрю на него и еле узнаю. Кузьма сильно изменился. Черные густые волосы стали прозрачно-пепельными. Широкие плечи ссутулились и поникли. Глубокая морщина перечеркнула ровный смуглый лоб. Пожалуй, одни глаза были прежними: они подавляли собеседника застывшей, тяжелой болью.

Я не стал напоминать ему нашу давнишнюю встречу. Мало ли с какими людьми приходилось Кузьме столкнуться в те бесшабашные, кочевые годы? Хотелось спросить: что с семьей? Вернулся ли он к ней? Но не было слов начать этот разговор. Командированные соседки поужинали и, проходя мимо нашего стола, с состраданием смотрели на Кузьму. Но когда одна из них жалостливо покачала головой, я заметил, как заходили желваки на его скулах.

К вечеру следующего дня я добрался до Лаймова. Это большое мордовское село с двумя улицами: одна, длинная, растянулась километра на два вдоль Мокши, вторая — короткая, широкая — разделяет первую, создавая своеобразную площадь и центр. Я шел по селу и любовался чудесной картиной: за могучими соснами, подступающими к огородам, медленно плыло красное распаренное солнце. Утопая в гуще леса, оно полнило улицу мягким, замирающим светом. Стояла необычайная тишина: дневной гомон угас, а вечерние хлопоты еще не наступили.

Я быстро нашел медпункт — небольшой аккуратный домик из силикатного кирпича, но не решался тронуть калитку. На крылечко неожиданно вышла девушка в легком ситцевом платье. Она, не заметив меня, закинула руки за голову и любовалась закатом. У меня замерло сердце: это же