Успеть. Поэма о живых душах - Алексей Иванович Слаповский Страница 14

Наталья Владимировна встречала гостью всегда в нарядном платье и в туфлях, пусть и на низких каблуках, Галина Сергеевна тоже принаряжалось, это было похоже на маленький светский прием. Василию Наталья Владимировна казалась странноватой, особенно то, как говорит: врастяжку, с улыбочкой, последние слова предложений часто произнося по слогам. И ни одной фразы в простоте, даже на вопрос о здоровье, отвечала так:

«Хотелось бы пожаловаться, но, знаете ли, не люблю прибедняться, поэтому сознаюсь, что чувствую себя здоровой просто до не-при-ли-чия!»

Выйдя на пенсию, она окончательно засела дома, лишь иногда отлучаясь за продуктами, при этом за последние десятилетия совершенно не изменилась: черные волосы с серебряными нитями, очень белое лицо, и все тот же голос, те же манеры, и темы бесед исключительно интеллектуально-духовные, ничто практическое и материальное ее не интересовало. Книг у нее было немного, один двухрядный шкаф, но она читала с утра до вечера. Наверно, фантазировал Василий, начинает с верхней полки, слева направо, доходит до нижней, и, когда заканчивает последнюю книгу, берется опять за первую.

Однажды Галина Сергеевна, лет пятнадцать назад, когда зашла вместе с Василием, уже пятидесятилетним в ту пору, упомянула имя современного популярного автора и неосторожно сказала, что может дать почитать его книгу. Наталья Владимировна отозвалась следующим образом:

«Я, конечно, допускаю, что среди современных авторов есть такие, кто умеет более или менее внятно складывать слова, но мне крайне трудно представить, что кто-то из них лучше Толстого, Диккенса, Гоголя, Голсуорси или Че-хо-ва. Поневоле возникает вопрос: почему, имея возможность погружаться в первосортные тексты, я должна отнимать у себя время потреблением чего-то вто-ро-сорт-ного? Что не исключает, Женечка, вашего права этим интересоваться, видимо, вы более терпимы, нежели я, старая пе-реч-ница!»

Галатину казалось, что и сорок, и тридцать, и двадцать лет назад, и вчера он слышал от Натальи Владимировны одно и то же. Она давно не читает газет, да их и нет сейчас, у нее давно сломан телевизор, а новый она принципиально не покупает, поэтому живет в счастливом неведении относительно событий внешнего мира, хотя кое-что все-таки узнает из кухонного радио, от дочери, от внука, имени которого Галатин не помнит, от подросших двух правнучек. На новости она обычно реагирует одним презрительным и коротким словом: «Мерзость!» Кроме книг, у нее есть проигрыватель и два десятка пластинок с классической музыкой, иногда классику передают и по радио, Наталья Владимировна любит повторять, что каждый раз открывает в классике что-то новое, и это ее поражает.

Собственно, не Наталья Владимировна нужна была Галатину, а ее дочь Варвара, которая подрабатывала сиделкой и в свое время очень помогла, ухаживая за Евгенией Сергеевной. Он мог бы сразу позвонить Варваре, но вспомнил, что очень давно не заглядывал к Наталье Владимировне. Может, почтенная старушка уже Богу душу отдала, а он и не заметил. Стало, к примеру, ей плохо, скорая помощь увезла в больницу, там Наталья Владимировна и упокоилась, а похоронили из морга, и никто из соседей не знает, привыкнув подолгу не встречать ее и не видеть света в плотно зашторенных окнах.

Да нет, припоминал Галатин, кажется, месяц назад, возвращаясь домой вечером, он видел полоску света над шторами. И ведь была мысль зайти, спросить, как и что, почему-то не зашел. Чем-то занят был? Занятие сейчас одно: тревога и смятение. Занятие пустое, бессмысленное, но очень отвлекает от всего привычного, при этом замечаешь, что меньше думаешь о других. Печально.

Галатин позвонил и приготовился ждать: Наталья Владимировна обычно к двери шла очень долго. Прислушивался. Тишина. Позвонил еще раз. Приложил ухо к двери. Тихо. Достал телефон, чтобы позвонить Варваре. И тут щелкнул замок, открылась дверь. В прихожей стояла, держась за дверь и стену, Наталья Владимировна. Все такая же — очень белое лицо и удивительно черные волосы. И такие же живые, темные, умные глаза, как и всегда. Она была в платье — одном из тех, в которых принимала Евгению Сергеевну, темно-синем с яркими цветами. Галатин мимоходом подумал, что платье ведь, наверное, труднее надевать, чем домашний халат, но Наталья Владимировна, наряжаясь, держит себя в тонусе. И, как всегда, улыбка на лице. Она вглядывалась в Галатина, тот спустил маску на подбородок.

— Васи-илий! — пропела Наталья Владимировна.

— Как неожиданно! Чем обязана?

— Да я просто… Давно не заглядывал.

— Это правда. Что ж, у всех свои дела. Зайдете?

— Конечно.

— Прошу. И не надевайте вы этот намордник, от него никакого толка!

Наталья Владимировна пошла в комнату, припадая на больную ногу. Она была в тапках и толстых шерстяных носках, поэтому Галатин и не слышал ее шагов. Тапки и носки объяснялись тем, что в квартире было довольно холодно.

Наталья Владимировна села в кресло, которое Галатин помнит с детства, с накинутым на него гобеленовым ковриком. Накрылась шерстяной белой шалью, извинилась:

— Ничем не угощаю, слегка поиздержалась. Впрочем, там есть какой-то чай, хотите?

— Нет, спасибо. Как поживаете?

— Смотря что иметь в виду. А вы как?

— Ничего особенного. Прохладно у вас.

— Батареи совсем не греют, надо менять. Все угасает, Василий, таков закон. И я угасаю, но никак не у-гас-ну.

— Вы прекрасно выглядите.

— Знаю. И это ужасно нервирует. Я всегда прекрасно выглядела, хотя ничего для этого не де-ла-ла. Вопрос: зачем прекрасно выглядеть, если это никому не нужно, в том числе и мне самой? Ответа нет. Бессмысленный парадокс при-ро-ды.

— Вы зря. Люди смотрят на вас и думают: если кто-то в таком, извините, возрасте так выглядит, может, и мне повезет.

— Смотреть некому, Василий. Ваш папа, надеюсь, жив-здоров?

— Жив, но нездоров. Я хочу вашей Варе позвонить, попросить ее, чтобы…

— Она умерла, — сказала Наталья Владимировна.

Галатин аж сел. То есть он действительно сел — на стул возле пианино. Это пианино он тоже помнит с детства, на нем хотели учить играть Варю, но у нее не заладилось, так оно и осталось молчащим — ни разу при Василии на нем никто не играл.

— Как это? — спросил он.

— Когда?

— В начале лета. Давайте договоримся: я не хочу трогать эту тему. Не потому, что мне очень больно, это, Василий, уже не боль, это полное отупение. Я совершенно отсутствую, но при этом почему-то вижу, как я отсутствую, и меня даже моментами это за-бав-ляет. Я не выжила