Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 148

«За Семёна, стало быть, приняли!» – усаживаясь за богато уставленный стол, не без ревности думал Никита; пытался понять, чем он хуже старшего брата. Тот и у воеводы в почёте, и к самому царю вхож, и дьяки разных приказов с ним уважительны.

«Чем он лутче меня?» – нередко задумывался Никита. Ремез старший, добродушно похлопывал его по плечу:

– Гуляй, братко! Тешь душу! Протчее – не твоя печаль.

И Никита бражничал, отводил душу. Да ей, душе-то, иное требовалось. А вот что – Никита не знал. Пошумел ночь в двух-трёх кабаках, погрелся в случайной постели, не помня, как зовут ласкавшую его молодку, исчезал и не знал, куда себя деть.

И так два месяца.

Семён времени не терял. То в приказах дела разные решал, то в кузнице до изнеможения махал молотом, то гасил известь на московских стройках, то формовал кирпич на ближнем заводишке. А ежели пил, то и на дне ковша видел того, с кем беседовал. Беседовал же со многими. С мастерами нашими, с чужеземцами. Выдавалась минута – спешил в книгохранилище. Попалась ему книга дивная. Латынью в ней о делах московских: «Чо они там про нас бакулят?». И – начал осваивать латынь, дотоле едва знакомую. Хотел всё знать про Москву, исходил её, изъездил, побывал во многих монастырях и храмах, спал по три часа, исхудал, а был бодр и весел и по утрам затверживал десятки латинских фраз. Не терпелось ему прочесть латинский фолиант.

«А мне и латынь переводить не надобно», – ухмылялся Никита, потягивая густое чёрное пиво.

– Камень есть ли в ваших местах? – хозяин внимательно следит за Никитой, грозит дочерям короткими бровками: «Не забывайте!». И те подливают, и Никита пьёт, а всё крепок, ясен: лишь только очкур стал тесноват.

– Камень, как же, полно у нас камня! И мрамору, и граниту, и протчего разного, – простовато кивает Никита. Понял: не зря заманил его немец, не зря пытает, спаивая. В пиве – по крепости учуивается – добавлено какого-то зелья.

– Я не про тот камень, – хмурится хозяин герр Прютц. Сердится, а глазки всё масленей, сдобная округлость рта – улыбчивей. – Я про горы высокие...

– Есть и горы, – выдавая очередную тайну, признаётся Никита. С иной брякнешься – костей не соберёшь. Сам падал – не ведаю, как жив остался.

– А верно ли, что за рекой Обью лежит страна Лукомория?

– Верно, видал такую, – закусывая, теперь уже мадеру, русской икрой, глазом не моргнув, засвидетельствовал Никита, лишь в сказках слыхавший про ту удивительную страну.

– И грады богатые там – Грустина да Серпоново, – хитренько поблёскивая глазками, ведёт своё Прютц. – И вокруг селятся люди, сплошь безъязыкие, ликом чёрные, страшны...

Во сне привидятся – в дрожь бросает. Моя бабка раз увидела, язык отнялся. Самая говорливая была. И за сто годов столько наговорила – десятерым говорунам на век хватит. А вот на сто первом из-за этих, из-за грустинцев-то, онемела. По сей день молчит. Дед не нарадуется. – Никита хватил ещё перцовки, зажевав ветчиной, оглядел стол – чего бы ещё отведать.

А Прютц читал ему мудрёную книгу, открывая невиданное: дескать привозят в Лукоморье те люди жемчуг и узурочье, сбывают за всякую безделицу. Лукоморцы сундуки набивают, не разумея, как распорядиться своими кладами.

– Так, так, – пресытясь, кивал Никита. – Видывали мы и таких...и смачно рыгнул.

– Пишет ещё сей муж учёный, – недовольно кашлянув, продолжал Прютц, бойко переводя с латыни. – Пишет, мол, каждый год сии лукоморцы умирают. Весною, как раз в апреле, оживают вновь...

– То лжа, – равнодушно зевнул Никита. Спать захотелось после сытного ужина. – Видно, что сроду у нас не бывал.

– В чём же не прав он?

– Давай-ка я тебя, герр Прюх, месяца на три усыплю. Погляжу, воскреснешь ли после. Он, видно, с медведями лукоморцев-то спутал, те и впрямь впадают в зимнюю спячку. Да вот поедем со мной – увидишь. А то – всё лжа бессовестная. Нет у нас никакой Лукомории, и людей безъязыких нету. Безглазых тоже.

– И с пёсьими ликами нет?

– С пёсьими-то я более всего в Москве видал. Грызутся и лают, норовя кость друг у дружки вырвать. Да хватит страстей, хозяин добрый! Пора мне и ко двору прибиваться. Загостился, – поднялся Никита. Пил много, встал трезвый, с ясною головой.

– Окажи честь, герр Ремезофф, останься у меня. Поутру сам тебя провожу, – засуетился Прютц.

– Сплю неспокойно, герр Плюх, – в который раз умышленно искажая фамилию хозяина, уголком рта ухмыльнулся Никита. Дома дак мать меня усыпляла. Гладит, гладит, я и усну...

– Марта, усыпи нашего гостя, – приказал Прютц старшей дочери, вдовствующей второй год.

– Как же нет её, Лукомории-то? – снова утром напомнил Прютц, и один из молодцов поддержал хозяина.

– Сам господин Меркатор об этом пишет. И другие почтенные мужи с ним согласны.

– Коль верится – верь, – совсем заскучав от многоумных их разговоров, отмахнулся Никита и присочинил две-три небылицы, вычитанные из старого «Дорожника».

– Сказывали, – дрожливо пропищала младшая дочь, – и люди тамошние чад своих режут и ими питаются.

Не только девки, но и хозяин напряжённо уставился на Никиту, с любопытством и некоторым страхом ожидая ответа: должна же быть хоть какая-то доля правды в том вранье, которым занимался Меркатор, его соотечественники да и этот дикарь. Или русские так хитро дурачат цивилизованную Европу?

– Тут не врут, – степенно и важно начал Никита и тотчас вошёл в раж. – Я и сам не единожды резал. За один, бывало, присест пару младенцев умну и ваших нет.