Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем Страница 15

Очевидно, я сразу рванул на предельную скорость, вокруг меня беззвучно вибрировала конструкция; в левой руке оневидеменный временем, вынесенный на полный поворот вперед, вздрагивал рычаг. Я потянул его на себя, и картина за стеклом стала четче: слепящее глаза мелькание осолнцелось - я видел его, солнце,- оно взлетало желтой ракетой из-за сбившихся в кучу крыш и по сверкающей выгиби падало, блеснув алым взрывом заката, за брандмауэр. И прежде чем отблеск его на сетчатке, охваченной ночью, успевал раствориться, оно снова из-за тех же крыш той же желтой солнцевой ракетой взвивалось в зенит, чтобы снова и снова, чиркая фосфорно-желтой головой о тьму, вспыхивать новыми и новыми, краткими, как горение спички, днями. И тотчас же в машине моей появился колющий воздух цокающий звук. Конечно, я сделал ошибку, дав сразу же полный ход. Надо быть начеку: я отвел рычаг еще немного назад - солнце тотчас же замедлило свой лёт; теперь оно было похоже на теннисный шар, который восток и запад, разыгрывая свои геймы, перешвыривают через мой брандмауэр, как через сетку. Занятый этим странным зрелищем, я позабыл о внутрикомнатном. Когда ход времяреза выровнялся, я оглянулся, наконец, и на шаговую раздробь у половиц. Это было смешное и чуть жалостливое зрелище. Хотя дверь моей комнаты была обыкновенной глухой и одностворчатой дверью, но сейчас она производила впечатление вращающейся двери сутолочного щелевого подъезда, по крайней мере, человек, или люди, или нет, человек с портфелем под локтем, никак не мог выпутаться из ее движущейся створы - он проваливался наружу и тотчас же, будто забыв что-то, возвращался внутрь, срывал с себя все, нырял под одеяло и, снова вспомнив, впрыгивал в одежду и исчезал за дверью, чтобы тотчас же появиться вновь. И все это под вспыхивающими вперебой солнцем и электрической нитью. Эта чехарда дат казалась мне, повторяю, по непривычке чуть забавной, самое ощущение бешеного темпа моей машины ширило мне сердце, я снова чуть толкнул рычаг скоростей вперед - и тут произошло нежданное: солнце, взлетевшее было, точно под ударом упругой ракеты, из-за крыш, внезапно метнулось назад (запад отдавал шар), и все, точно натолкнувшись на какую-то стену, там, за горизонтом, остановилось и обездвижилось; лента секунд, продергивающаяся сквозь мою машину, застопорилась на каком-то миге, какой-то дробной доли секунды - и ни в будущее, ни в прошлое. Там, где-то под горизонтом орбита солнца пересеклась с вечностью. Брр, препоганое слово "вечность", для того, кто ее видел не в книгах, а в... Воздух был пепельно-сер, как бывает перед рассветом. Контуры крыши, косая проступь улицы были врезаны в бездвижье, как в гравюрную доску. Машина молчала. Нерассветающее предутрие, застрявшее меж дня и ночи, не покидало мертвой точки. Только теперь я мог рассмотреть все мельчайшие детали жалкого городского пейзажа, притиснувшегося к пыльному окну: на стене вгравированного дома над каменной рябью булыжника выставлялся конец синей, в золотом обводе вывески; по сини белым: "...АЯ", остальное было отрезано выступом соседнего дома; каверна подворотни, прячущая под своей навесью черную, бездвижным контуром в тротуар выставившуюся тень; над каверной - из железного зажима красный флаг, застывший в воздухе ветер задрал ему кумачовый подол, и материя, будто вырисованная в воздух гальванопластическим средством, застыла над улицей; у тумбы задняя нога пса, приподнятая кверху - спазм вечности остановил ее. Исчерпав улицу, я перевел внимание на внутренность комнаты. То, что я увидел, заставило меня... нет, неправда, на то, чтобы вздрогнуть, нужно хоть одну десятую секунды, время же, окаменев, отняло все, до мельчайшей доли мельчайшего -мига. Итак, прямо против меня на кровати, упершись ладонями в тюфяк и выставившись навстречу моему взгляду круглыми, распяленными страхом глазами, сидел человек.

Я смотрел на, казалось, вылупленную из воска куклу ужаса, и стереоскопическое бездвижье мертвого мира всачивалось в меня. Долго ли это длилось, я не могу сказать, потому что это было, поймите, вне длин-нений. Самые мои мысли, волей инерции продолжавшие скользить сквозь воск, постепенно застывали и останавливались, как облака в безветрии. Слабеющим усилием, тем надчеловеческим напряжением, какое бывает лишь в кошмарах, я толкнул рычаг, дотянулся до другого, и времярез, разрывая песок секунд, снялся с отмели. Теперь я шел медленно на тормозах. Дни, сливавшиеся, как спицы быстро кружащего колеса, в неразличимость, стали теперь раздельно видимы. Будущее делалось доступным для наблюдения. Окно, выходившее в конец тридцатых годов нашего столетия.

- Ну, и что же было там, за окном?! - врезался в рассказ вибрирующий любопытством женский голос.

Штерер улыбнулся с некоторым смущением:

- Видите ли, машина времени оттягивала мое внимание от самого времени. Мне очень неприятно, что я не смогу... но, машинисту у перегретой топки нет времени на пейзажи, трущиеся об окно его машины. И у меня не было ни мига для времени: в десяти годах от настоящего на дающей перебои конструкции, принужденной выравнивать дефекты на ходу, я не мог же...

- Значит,- резко подогнулись под табурет внимательные гетры,- значит, глаза, по-вашему - подглазники для наглядников. Но если их не запорошило, простите, ни единым фактом, если вы умудрились не увидеть в грядущем ничего, кроме ровного поля, беговой дорожки для вашей машины, если вам нечего предложить собравшимся здесь товарищам, то я не понимаю, собственно...

Штерер провел рукой по надбровью:

- Ровного? Постойте, кой-что я все-таки припоминаю, да, да.

Кольцо молчания снова сомкнулось вкруг слов:

-- Ну вот, например, это произошло как раз, когда ничего не происходило. Я имею в виду одну из пауз в работе машины. Незачем возвращаться к ощущению, я уже пробовал вам его передать. Опишу только факт. На этот раз нить секунд разорвалась в середине яркого дня. Солнечный луч, ткнувшись в столб с разбега в 300 000 километров, стал на 0. Пылины в луче не шевелились; казалось, будто воздух засижен золотыми мухами. Под пятном луча была брошена газета (человек, оставивший ее; отсутствовал). Это был номер "Известий" от 11 июля 1951 года. Протянувшийся в бесконечность миг впрессовал в мой мозг, помимо воли, все, от заголовка до последней буквы впластавшегося против глаз листа, и если угодно...

-: Купюра,- перегородил дорогу словам резкий вскрик Стынского, - разве вы не видите, что вы среди перьев? Этот номер стоит много дороже пятака. Дальше. Машина пошла: пылинки снова закопошились в луче. Слушаем.

- Но позвольте...

- Почему вы не даете ему?..

- Как раз когда...

Табуреты возмущенно задвигались. В углу прошелестело: "Понимаем-с".

Стынский слегка побледнел:

- Ни пса не понимаете, пс.-ы, и ни единого "как раза" не получите. И вообще, дорогие гости, куш, Штерер продолжает.

- Если... с купюрами, то осталось немного. Поскольку мой рейс был пробным, пора было поворачивать назад. Но конструкция настолько расшаталась, что я боялся крутого поворота, грозящего аварией, и продолжал уступать течению времени, уносившему меня все дальше и дальше в будущее. Погруженный в выравнивание дестабилизирующейся машины, я не сразу заметил, что заоконное пространство укорачивается. Так, однажды случайный взгляд мой наткнулся на уходящую вверх из камня и стекла стену (очевидно, пока я отвернулся, новый гигантский дом затоптал трехэтажный корпус с его "...АЯ" и каверной под флагом). В другой раз (я шел на учащенном темпе" кирпичный занавес брандмауэра на моих глазах стал быстро уходить в прошлое, .а из-за него выставилось... но это несущественности. Только теперь, оставив далеко позади настоящее, я начал ощущать неполноту, оплощенность и недоощутимость предвосхищенного времени, сквозь секундные поры которого, вдогонку за будущим, пробирался я все выше и выше. Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природного срока выгнанное вверх, было болезненно тонким; никлым и бесцветным. Всё, решительно всё... ну, например, красный флаг, о котором я уже, кажется, упоминал, постепенно превращался из красного в...

- В?

- В? - два-три табурета беззвучно пододвинулись ближе.

- Нет не то,- отмахнулся Штерер,- он не отдавал своей краски, но в нее, как и во все, постепенно вместе с секундами стала подпепливаться какая-то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска вклещивалась в сердце. И хотя я знал, что тот, обогнанный, еще не досчитанный вами до конца год на двадцать корпусов позади, меня не покидало чувство погони: топот секунд поверх секунд. Я наддал скорости- серая лента дней терлась о мои глаза; я закрыл их и, стиснув зубы, вслепую мчался на выброшенных вперед рычагах. Не знаю точно, как долго это длилось, но когда я снова открыл глаза, то увидел такое... такое...

Голос Штерера, качнувшись, стал. Руки его крепко стискивали выступ подоконника. Даже тик на лице беллетриста не шевелился.