Сергей Аксаков - Очерки и незавершенные произведения Страница 15

Валерьян Петрович Копытьев, 19-летний юноша, не принадлежал ни к тому, ни к другому разряду молодых людей, постоянно стекавшихся на берега Невы или, правильнее сказать, на болотные берега Финского залива. Копытьев не имел блестящей даровитости и был круглый сирота, без всякого состояния, воспитанник дальнего родственника и крестного своего отца Василия Прокофьича Лопатина, постоянно жившего в деревне, в одной из отдаленных губерний, человека довольно богатого, необразованного, но одаренного природным здравым смыслом и добрым сердцем, впрочем, помещика с ног до головы. Дав своему воспитаннику приличное образование, довольно поверхностное, отправил он его на службу в Петербург, — и Копытьев попал в «Северную Пальмиру». Старик Лопатин очень любил крестника, не скупился на его содержание, дал ему две тысячи рублей ассигнациями (другого счета деньгами тогда еще не знали), и сказал: «Смотри, Валерьян, живи скромно, но прилично русскому дворянину. Когда издержишь деньги, напиши ко мне. Если увижу, что будешь мотать, ничего давать не стану». Молодой человек, вполне признательный своему благодетельному родственнику и сердечно к нему привязанный, не употреблял во зло щедрость своего благотворителя, жил в Петербурге умеренно и никогда не издерживал более двух тысяч рублей в год. Валерьян Петрович Копытьев был добрый малый, но не в пошлом и дурном смысле этого слова. В характере у него недоставало твердости, терпения и постоянства, но все первые движения его души были прекрасны. Нрава веселого и живого, любимый всеми приятелями и коротко знакомыми людьми, которые называли его Валером, — он вел очень приятную жизнь в Петербурге. На службу являлся только поболтать о городских новостях, прочесть или услышать какие-нибудь новые стишки, а всего более — поговорить о вчерашней пиесе. До театра он был большой охотник, а в Семенову влюблен с самого приезда своего в Петербург, что, впрочем, не мешало ему увлекаться и другими особами. Валер (для краткости и мы будем называть его так, как все называли) служил в экспедиции о государственных доходах: из студентов переименовали его в сенатские регистраторы, потом произвели в губернские секретари, а в настоящее время он уже был коллежский секретарь. Впрочем, о своих чинах он не заботился, потому что и не думал проложить себе служебную дорогу. Служба была для него не тягостью, а предметом развлечения, чем-то вроде утреннего английского клуба: со всеми увидишься, со всеми переговоришь и условишься, куда ехать гулять на острова, к кому и когда ехать в гости. Разумеется, он служил без жалованья, или нет: ему шло жалованье рублей по триста в год, но он его не получал, а отдавал бедным канцелярским чиновникам того стола, в котором числился. Все любили Валера: от строгого немца — директора экспедиции до последнего писца, да и за что не любить? Он был ласков, мил, приветлив, а при первой возможности и услужлив. Но этого мало: его не только любили как любезного юношу, но считали молодым человеком «с большими служебными способностями», и вот по какому случаю. Пришел он один раз в экспедицию и балагурил о чем-то с своим столоначальником, тоже немцем по фамилии, но не знающим по-немецки, с которым он был очень дружен. Вдруг помощник столоначальника, крайне ограниченный господин, которого за необыкновенную плоскость лба и всего лица некто чиновник Милонов прозвал площадью, к общему удовольствию всей экспедиции, говорит Копытьеву, ухмыляясь: «Валерьян Петрович, что бы вам сочинить хоть одну бумажку, хоть один отпуск о принятии к сведению или о дополнении сведений и оставить черновую на память о нашем столе? Я вот уже три написал, а осталось еще три, да такие мудреные, что как и выразиться — не знаю». Валер взял бумаги и без помарки написал три отпуска: сочинить такие бумаги было дело нехитрое. Когда их прочли, «площадь», то есть помощник столоначальника, выпучил глаза от изумления, да и все были удивлены: бумаги оказались написанными как следует. С этих пор утвердилась слава о Копытьеве, что он «мог бы быть отличным чиновником и дельцом».

Вообще Валер жил весело и беззаботно, как жили тогда многие, не оглядываясь вокруг себя, не помышляя о прошедшем и не заботясь о будущем: жил он, как говорится, спустя рукава. Нельзя сказать, чтоб он не имел способности к пониманию политических, исторических и общественных вопросов; мы даже думаем, что он мог бы принимать в них живое и горячее участие, — но он как-то не знал их, как не знаем мы часто многих людей, с которыми встречаемся ежедневно, — не натыкался на них близко. Он был знаком со многими, которые имели, по крайней мере, претензию сочувствовать «высшим» интересам, говорить, спорить о них: но у Валера все летело мимо ушей и мало передавалось его уму и сердцу. Добрый товарищ своих приятелей, не имевший никогда склонности к разгульной жизни, он разделял, однако, их молодые увлечения, пил без принуждения шампанское и охотно играл в карты: последними занимался даже с излишеством. Впрочем, играл всегда воздержно и расчетливо, что, казалось, противоречило с его легким, нетерпеливым нравом, он постоянно был в выигрыше: это обстоятельство давало ему возможность реже, менее просить денег у крестного отца, который, конечно, оставался очень доволен умеренностью и аккуратностью своего воспитанника.

Из всего сказанного мною видно, что Валер не заглядывал в высший петербургский круг; он не принадлежал даже и к среднему чиновничьему миру, — миру чиновников уже значительных и пожилых, кандидатов на занятие важных должностей, иссушивших ум и сердце многолетним сиденьем за бесплодными бумагами и сделавшимися неспособными ни к живой мысли, ни к энергическим действиям. Грустно и тяжело подумать, сколько жертв, сколько живых человеческих душ погибало в этой огромной… машине, называемой бюрократией. Эта язва посредством мертвящей привычки неприметно гасит в уме и душе юноши все благородные высокие порывы, все честные стремления, и формализм овладевает им. Немногие спасаются, и вернейшее спасение — бегство вовремя. Валер жил в среде молодых дилетантов службы, которые, пользуясь выгодными сторонами, не подвергаются невыгодным, нравственно-убийственным ее сторонам. Разумеется, это были люди, если не небогатые, то все-таки имеющие средства к безбедному существованию. Многие из них получили хорошее образование, любили литературу, читали не одни журналы, а книги и своим обществом распространяли вокруг себя любовь и уважение к просвещению. Валер решительно им сочувствовал и сам кое-чем занимался, но должно признаться, что все его занятия были легки и поверхностны.

Таков был Валериан Петрович и так он жил в Петербурге безвыездно уже 6 лет: с своим благодетелем переписывался он довольно редко и решил в своем уме, что лучше Петербурга и лучше петербургской жизни ничего на свете быть не может: утверждал даже по слухам, что Петербург — первый город в Европе. Сначала болотная и печальная, однообразная природа сильно ему не нравилась, но потом и с нею примирился он, или, лучше сказать, забыл о ней — и окрестности столицы, украшенные, прибранные искусством и трудом человеческим, показались ему так хороши, что он с пренебрежением вспоминал о своей привольной, дикой и некогда милой ему родине. Он уже с презрением поговаривал о дымных крестьянских избах, о грубости, неопрятности и полудикой необразованности их обитателей, о простоте деревенской жизни. Он оставил деревню девятилетним мальчиком. Восемь лет забывал о ней в гимназии и потом в университете и окончательно позабыл в Петербурге; искусственность пустила уже глубокие корни в молодой его душе.

Вдруг получает он письмо от своего крестного отца, которое удивило его уже тем, что в нем было написано полторы страницы, тогда как прежние письма, не более трех или много четырех в год, всегда состояли из нескольких строчек. Старик писал следующее: «Я давно не писал к тебе, любезный друг Валерьян, потому что был болен и чуть не умер. Пролежал я две недели, а поправиться не могу в два месяца. Видно, уже не прежняя пора. Хорошо, что бог меня помиловал, а то остался бы ты ни при чем: ведь таких родственников у меня, как ты, наберется больше десятка. И так дело надо устроить порядком. По получении сего письма немедленно выходи в отставку и приезжай ко мне. Ведь служба твоя пустая. Я укреплю тебе законным порядком все свое именье и, покуда есть силы, хочу приучить тебя к хозяйству. По крайней мере год ты должен прожить со мной, а там, пожалуй, если соскучишься, я отпущу тебя опять в Питер и останусь твоим управляющим. По правде сказать: мне хотелось бы тебя женить. Ну да без твоего желания и без воли божией такое дело сделаться не может». Крепко призадумался Валер! Отвык он от деревенской жизни, которую очень любил в ребячестве, и попривык к Петербургу. Впрочем, тут не представлялось выбора: желание крестного отца и благодетеля было для него законом: а здесь присоединялась к тому возможность упрочить себе навсегда благосостояние и независимость. Ему никогда в голову не входило, чтоб крестный отец отдал ему все свое именье; он был уверен только в одном: что старик не оставит его без куска хлеба. Восемь сот душ, тысяч двадцать десятин хлебородной земли, отлично устроенное хозяйство, с огромными запасами хлеба, и, без сомнения, значительный капитал в ломбарде — кто пренебрежет такими благами и не пожертвует для них не только приятностями столичной жизни, но и сердечною склонностью? Валер без большого усилия пожертвовал и тем и другим. Сердечных склонностей у него было немало; но говорить о них не стоит, потому что все они были не важны, а нужно только узнать моим читателям, что Валер был влюбчив и каждую последнюю свою любовь считал вечною. Не желая мешкать и дожидаться осенней погоды, он решился немедленно оставить Петербург.