Александр Бойм - Летние истории Страница 15

- Десять, - глянул Боря лениво на часы.

- Фью-ю, - присвистнул Рома, - я побежал, - и, прощально разворачиваясь на пороге, не удержался, последний раз взглянув на темнеющее пятно.

Они встретились на полдороги. Люба, съежившись и изогнув спину холмом, выглядела только что промокшей до нитки под ледяным октябрьским ливнем. И жалкое это зрелище кольнуло Страдзинского, засадив в него сотню омерзительных иголок.

- Привет.

- Привет, - она увидела его, но не распахнулась ожидаемо навстречу.

- Пошли?

Люба кивнула покорной головой и, развернувшись, зашаркала рядом с ним, все также сжимаясь в несчастный клубочек.

- Давно меня ищешь?

- Нет, не очень, - бесцветно ответила она.

Зелёеная полоска света от изящного фонарика, прилепившегося над дверью ползущего мимо домика, коснулась ее щеки, и Рома увидел устремлёенный к земле уголок рта и нижнюю губу, слегка прикрывавшую верхнюю.

- Обиделась?

- Нет, - сказала она, всем своим видом показывая, что совсем, совсем не обиделась.

- Мы у Светки сидели¼ - Да, я проходила мимо, слышала голоса.

- Чего не зашла?

- Не знаю, неудобно как-то:

- Господи, чего ж здесь неудобного?

Люба слабо повела плечиком, показывая, что и этого она не знает. Какой-то припадочный пес бросился, заливаясь истеричным лаем, на сетчатые ворота. Люба испуганно вздрогнула, прильнув к нему на секунду. Рома обнял ее со всей доступной ему нежностью - она, подчиняясь, придвинулась.

- Люба, у тебя всёё в порядке?

- Да.

- Ты выглядишь совершенно несчастной.

- Знаешь, когда я тебя искала, мне вдруг показалось, что меня все бросили, что я никому не нужна: Ой, какая я дура:

- Не то слово, зайка, не то слово.

Она сумела наконец расслабиться, только в ту секунду, когда они уже вошли в дом, и он поцеловал ее, освещенную слабым светом вдрызг запыленной лампы, в первый раз.

XII

- Я тебе, правда, нравлюсь? - спросила она вдруг.

"О господи: - раздраженно подумал Страдзинский, - ну какого дьявола?"

- Да, да, да - нравишься, - сказал Рома, по-прежнему высматривая что-то на потолке.

- А чем?

Он сказал первое, что взбрело ему на ум:

- В тебе есть что-то такое: ну, знаешь, девочка-женщина.

- Нимфетка, да? - чему-то обрадовалась Люба.

- Какими ты словами ругаешься.

- Ну, это из "Лолиты". Ты читал?

- Не-а, - с некоторой иронией посмотрел на нее Рома, положив щеку на ладонь левой упирающийся локтем в подушку руки, - а что это?

- Ну, книжка этого:Нaбокова, - радостно вспомнила она.

- Кого-кого?

- Нaбокова, - повторила она, но уже не так уверено, - писатель такой.

- Даже не слышал никогда, - откликнулся он, нарастая иронией, - а о чем там?

Честно говоря, свинством было смеяться над неверно выставленным ударением, указывающим исключительно на отсутствие компетентного собеседника. Надо полагать, и сам Страдзинский с этим бы согласился, но в данную секунду он, опустив голову с начавшей затекать руки на подушку, думал совсем о другом:

"Нечего и говорить - любая моя питерская подружка вернее спросила бы, умею ли я читать вовсе, а уж как его фамилия произносится, знала бы определенно, однако едва ли половина из них при этом "Лолиту" читала. Великая все же штука столичная нахватанность - можно ни черта не знать, имея обо всем свое, в смысле чужое, мнение".

Судя по той ереси, какую увлеченно бормотала Люба, мнение у нее определенно было свое.

- Так он что, педофилом был? - поинтересовался Страдзинский.

- Кем?

- Ну, педио - ребенок, фил - соответственно.

Люба принялась что-то путано объяснять.

"А вообще, педио - ребенок ли это? Пе-де-раст, - задумчиво перекатил он по слогам. - Так что же это выходит? Только к мальчикам, что ли? Не, вроде нет.

Опять же, педагог: хотя, может, греки девочек в число потребных в обучении не включали: А педиатр? Или они их вообще за людей не считали? почему-то с раздражением подумал он и тут же с облегчением догадался: Наверно, у греков просто было одно слово, что мальчик, что ребенок. Вполне в духе дофеминистического, здорового мужского шовинизма: кстати, может, и не по-гречески: педиатрия - слово довольно свежее - должно быть из латыни: - думал он сквозь дымку, - впрочем, какая разница?.. греческий: латынь:"

Люба, доведя сюжет до середины, обнаружила сладкое посапывание у правого своего уха, но лицо ее не покривилось обиженно, а, напротив, прорезалось умилением при виде спящего и беззащитного божества.

Она осторожно, стараясь не потревожить его священного сна, выбралась из-под одеяла, прошлась по комнате меленькими со всей возможной бесшумностью шажками и погасила свет.

XIII

- Боб!!! - закричала она, выпустив из руки сумку и преодолевая в три прыжка расстояние от новенькой уютненькой "Хондочки" до вошедшего уже на участок Бори, - Боб!

Тот, чуть пошатнувшись, поймал пятидесятишестикилограммовый снаряд, обвивший его немедленно руками и ногами, несколько неловко опустил Тоню на землю, и только после этого они разменялись наконец ритуальным в-щеку-поцелуем.

Еёе порывистые манеры были абсолютно неприемлемы в исполнении двадцатишестилетней матери; они и в шестнадцать-то, честно говоря, смотрелись диковато, учитывая Тонькины за метр восемьдесят. Лучше всего тогдашняя Тоня запечатлена была быстрым, а уже через минуту изорванным карандашным наброском, состоявшим по большей части из носа и бесконечных конечностей. Добрых пять минут после творческого свершения оглашал Страдзинский улицу Койдуловой бессильными воплями паники: "я так вижу!"

Он был, конечно же, тогда в нее влюблен, да и кто был в нее тогда не влюблен?

Причем, как не удивительно, это не было так часто случающимся в замкнутом кругу взрослеющих юношей возведением в сан принцессы и красавицы первой подвернувшейся под руку барышни - нет.

Мужские мнения относительно Тони неизменно делились на два (побольше и поменьше)

непримиримых лагеря. Больший полагал ее пикантнейшей и соблазнительнейшей штучкой, для меньшего она сразу и до конца времен становилась эдакой экзотической, слегка раздражающей зверушкой.

Словом, Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым чудовищным образом. В непрерывной чреде ее дружков, почти не ослабевшей после замужества, вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник, считавший себя музыкантом, кровь с молоком молодец-красавец без единой извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.

Но даже на фоне такого зверинце ее муж поражал некой изысканной экстравагантностью - это был огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный мафиозиё, страдавший, ко всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему удавался борщ.

Нелепый этот брак вместо того, чтобы естественным образом развалиться на второй недели, стоял незыблемой стеной, и, несмотря на все дикие Тонины загулы и измены, протянулся уже на шестой год, обзаведясь теперь еще и потомством.

- Ты похорошела, - сказал Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то привлекательно округлилась после родов.

- Спасибо. Поможешь?

- Конечно, - Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.

- Рассказывай.

- Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?

- Сейчас покажу.

- О, Боренька, привет, - обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой в зубах неизменной сигаретой и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной зато указательным пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки и топик, предававшие ей вид еще безумней обычного. Вообще, в этом доме всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.

- Видела тебя по телевизору.

Боря, как и положено воспитанному молодому человеку, вежливо улыбнулся, вопросительно наклонив голову.

- Очень мне понравилась эта твоя песенка: "Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам", - напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.

- Спасибо.

- Так. Что-то мне надо было сделать: - Анна Георгиевна щелкнула пальцами. - А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.

- Хорошо, подождем вас.

- Не умничай, - бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.

Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.

- Ты не против, если я покормлю? - бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.

Боря был не против.

- Антуанетта, а чего ты вдруг решилась? - ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.

- Ты о чем?

- О чем: о ребенке. - Боря принялся разглядывать обойный узор.

- Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.

- Я постараюсь.

- Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.