Вечные времена - Васил Попов Страница 15

гильзы, возвращенные ему после реабилитации ордена, разложенные по порядку на бархате большой плоской коробки (коробочки от орденов и указы о награждении хранились отдельно), немецкий автомат, свою партизанскую одежду — выцветшую куртку с испорченной «молнией», солдатские штаны и туристические ботинки, чья кожа превратилась в камень. Партизанская одежда вместе с походной, строевой и парадной униформами висела в стенном шкафу — и тоже в этой комнате. Генерал любил свои вещи, в долгие послеобеденные часы он их перебирал и рассматривал, дотрагивался до них с удовольствием, они были ему известны так хорошо, словно составляли часть его самого. Здесь были и бутылки, оплетенные разноцветной соломкой, была и трубка, сделанная из жеваного хлеба с сахаром, — подарок старого заключенного, который говорил, что голова человеку дана, чтобы держать ее высоко. Он был помешанным, и все это знали, но сам он не знал и потому считал, что свободен. Все, даже директор тюрьмы, его уважали, но никто не признавал его свободы из-за особого цвета его арестантской одежды.

Много жизненных сил остается в предметах одежды, в оружии и орденах, когда они твои. Они собирают человеческую энергию так, как лупа собирает солнечные лучи, чтобы вернуть их обратно, поэтому Генерал жил среди своих вещей, спал среди них, а когда выходил, они звали его, напоминали о себе, чтобы напомнить ему о нем самом.

Генерал обвел усталым взглядом фотографии на стене, оружейную пирамиду, строй гильз и остановил его на пишущей машинке и стопке листов, исписанных этой ночью. Долгим был путь от его вещей до этих страниц, но он быстро его преодолел и решил прочесть отрывки из написанного:

«Нельзя сердиться на реку, что она выходит из берегов, неся с собой тину, камни, вырванные деревья и смерть — смерть людям, животным и растениям. Нельзя сердиться на молнию, убивающую неповинную ни в чем вдову, укрывшуюся от грозы под деревом. У природы нет памяти, нет представления ни о себе самой, ни о других, природа всегда с нами и в нас — она рождает и убивает, создает и разрушает. Долгие годы люди стремятся ей подражать, но их подстерегает возмездие. Они носят его в себе с рождения, и рано или поздно оно предъявляет им свой счет — организму, нервам, памяти, совести. У человека есть память, потому что он здесь лишь временно: он должен до отказа наполнить себя событиями и случаями, чтобы у него было с кем себя сравнивать, заниматься самоуспокоением и самообманом в продолжение своего краткого земного пути, поисками собственной значимости — большей, чем ему определено».

— Ничего не понимаю! — простонал Генерал. — Как я мог такое написать? Сейчас каждую фразу придется читать по нескольку раз, чтобы понять, а когда писал, слова лились легко, сами собой, я просто не замечал, как пишу. — Взяв другой лист, он вновь принялся читать:

«Не спать!» — прошипел мне человек. Он был молод, с рано поседевшими волосами и интеллигентным лицом. У меня невыносимо болели глаза, я плохо видел, но понимал, что лицо у него молодое и интеллигентное. Перед глазами медленно плавали круги, и в центре их сидел на стуле этот человек. Он курил — сигарету за сигаретой. Может быть, ему тоже хотелось спать, но он время от времени кричал, чтобы я не засыпал, и по этому признаку я понимал, что он тоже не спит.

В какой-то миг я опять задремал: круги придавили меня к полу или еще к чему-то, что проваливалось, уходило из-под ног, тащило меня все ниже и ниже. Мне казалось, что весь земной шар давит на меня своей тяжестью, особенно на глаза. Потом меня окатила морская волна, я открыл глаза и увидел наружное дно алюминиевого ведра — громадное, тяжелое, поблескивающее металлом. Надо мной наклонился человек с сигаретой во рту, я увидел только рот; носа, глаз, бровей не было — сплошное белое пятно, но я догадался, что это его лицо — живое лицо, которое я не мог не узнать.

— Говори! — услышал я откуда-то издалека его голос.

Во мне были два существа. Одним был я — распятый, расплывшийся, бесформенный с огромной головой и невидящими глазами, мечтающими о сне, грезящими наяву. Перед ними плыли и вертелись всевозможные фигуры всех цветов радуги, плыли и исчезали. Это было слабое, лишенное воли, раздавленное существо. Оно вставало и падало и снова вставало, шатаясь и дергаясь на своих резиновых костях и мускулах. Другое существо было собранным, подтянутым, с ясным сознанием; это сверхчеловеческое существо время от времени вырывалось вперед и громко заявляло:

— Мне нечего сказать!

— Заговоришь! — долетало до Меня эхо его голоса. — Ты не спишь уже третьи сутки. Мы не дадим тебе спать, пока не заговоришь!

Я был готов целовать ему ноги, сказать ему все, что он хочет, потому что уже не понимал, где кончается то, чем я был, и начинается то, чем я стал, какова разница между тем и другим, какова разница между ложью и правдой, фантастикой и действительностью, смертью и жизнью. Мне хотелось лишь заснуть, сдаться, испытать высшее наслаждение от сознания того, что я уничтожен, раздавлен, что я отказался от всего, отрекся от всего. Но у меня пропал голос, сколько бы я ни кричал, он звучал лишь во мне, не вырываясь наружу. Дрожь этого внутреннего голоса болью растекалась в крови, нужно было излить ее наружу, как черный яд. Но вместо него из меня вырывалось другое существо и повторяло, как заведенное:

— Мне нечего сказать!

Человек наклонился ниже, на белом пятне проступили брови, глаза, ямочки возле тонких нервных губ. Появились рот, коричневый от табака, тонкий нос с широкими ноздрями, и тогда все во мне — кровь и плоть, сознание и память — вскричало в дикой радости:

— Ковачевский!

Человек поднялся куда-то вверх. Исчезло лицо со знакомыми чертами. Я метался по полу, плакал и смеялся, стонал и кричал, пока не погрузился в вязкую тину сна. И снова был вырван из нее: сильная рука подняла меня за волосы. Я узнал лицо — это был Ковачевский; партизан из нашего отряда, нервный юноша, который писал стихи, вырезал резиновые печати, хорошо стрелял и бесшумно ползал по-пластунски, который плакал, когда погибла Соня, потому что он ее любил.

— Ковачевский! — крикнул я державшей меня руке.

Он отпустил меня. Я ударился головой об пол и снова поднял голову, даже не почувствовав удара, от которого зазвенел цементный пол.

— Да, это я, — услышал я глухой голос и тогда увидел его глаза. Они были пустыми.

— Ты узнал меня? — простонал