Арзамас - Ивана Димич Страница 15

«Почва все время подрагивает от грядущих перемен. Облака мечутся в противоположных направлениях, горы скрежещут, дожди срыгивают в небесной колыбели. Туманы сгущаются над перегретыми озерами, деревья обливаются потом, водовороты превращаются в открытые раны. Пространство ускользает, дрожит и судорожно рыдает. Время проявляет себя в сдержанности и умноженных страхах, все должны внести свой вклад. Поэтому мысль так медленно катится, все сливается во взгляде глаза в глаза.

Обстоятельства вынудили меня покинуть теснины и сбросить оковы ледяных страхов. Пока все мои незатянувшиеся шрамы дрожат в ознобе, я осмеливаюсь, из глубокой немоты, их извлечь и поименовать. Это передо мной окно в Бостоне, и я делаю шаг к нему».

Спектакль

Дочка

Мама, что случилось? Что такое? Как ты упала с кровати? (Пытается ее поднять.)

Мама

Я должна собираться. За мной заедет Драгослава на такси. Мы идем в театр.

Дочка

(Усаживает мать на полу, прислонив к кровати, безуспешно пытаясь уложить.) Мамочка, мама, ты ушиблась? Как ты упала? Давай, наденем ночнушку.

Мама

Нет! Я иду в театр! Я спешу! Я должна одеться. За мной заедет Драгослава.

Дочка

(С трудом укладывает мать на кровать. Ей удалось ее поднять только наполовину. Приносит платье. Начинает плакать.) Мама, Драгослава не придет.

Мама (меняет тон.)

Бедный мой ребенок, как ты мучаешься. (Опять меняет тон.) Не беспокойся, сейчас таксист меня поднимет, когда приедет Драгослава. Дай мне платье. Который час? Смотри, чтобы я не опоздала.

Дочка

Не опоздаешь, не волнуйся. Рано еще в театр. Прими лекарство.

Мама (глотает лекарства.)

А, тогда я могу немного поспать. Убери отсюда это платье, смотри, чтобы не помялось. Не буду же я спать в платье.

Дочка

(Убирает платье, надевает на мать ночную сорочку.)

Поспи, мама.

Полет по спирали

Поэтесса уже была серьезно влюблена, когда ее радость постепенно начала терять свое космическое измерение. Болезненное расстояние вызвало усиление беспокоящего действия окаменевших взглядов и обманчивых воспоминаний. Одиночество и действительность вызвали только нервическую меланхолию. Дарованные слова, стерильные и остывшие, переселились на потолок, исчезающий под растениями, висевшими, как прозрачные сосульки. Иллюзии, подумалось ей, располагают невероятным арсеналом приманок. Так ей, облагороженной отшельничеством, осталось только то, что она сама подарила. Впрочем, в ее распоряжении был груз слов, это изобилие блага, которое она могла вручить оконному проему как невозвратные дары, такие, которыми не покупается ничья преданность и которые не служат ничьему тщеславию.

А надо было на все взглянуть и под другим углом, и она отправилась в путь по бескрайней пустыне вдоль океана, чтобы телесная усталость открыла ей новые горизонты. Взгляд искоса умножил перспективы, скручивания и кривые. И, наконец, она создала красноречие в танце. «В некоторых мертвых языках, — всплыло у нее из памяти, когда она уже сидела за своим письменным столом, — появляется омонимия, когда одно и то же слово обозначает и дар, и яд. Эта семантическая двойственность утешает и указывает на развязку. Дар, приносимый смертью, есть дар освобождения. Но только до тех пор, пока я могу дарить, — пришло ей в голову, — я не смогу умереть. Спасение пришло, парадокс в том, что я всё-таки должна его дождаться. Я буду ждать, и писать стихи. Это единственное, что я умею», — с тоской подумала поэтесса и наклонилась над тетрадью.

Увольнение

Мама

А что на ужин?

Дочка

Пита с сыром и йогурт.

Мама

Смотри, чтобы йогурт был не холодный. Ты знаешь, что я не люблю пить холодное.

Дочка

Не волнуйся, всё как надо.

Мама

А что это за женщины сегодня были?

Дочка

Из агентства. Мы возьмем круглосуточную сиделку.

Мама

Мне никого не надо. И эти, которые днем приходят, мне только мешают.

Дочка

Мне надо. Ты не можешь оставаться одна, пока я на работе, ты слишком старая.

Мама

Я старая? Что ты говоришь? Сколько мне лет?

Дочка

Восемьдесят восемь.

Мама

Ого, кто бы мог подумать?! Так это значит, что я буду жить до ста лет.

Дочка

Конечно. Ешь.

Мама

А кто эти женщины, что сегодня приходили?

Дочка

Мы наймем женщину из агентства, за тобой присматривать.

Мама

Мне никто не нужен, я все могу сама.

Дочка

Ты не можешь ходить.

Мама

Да, у меня болят ноги.

Дочка

Поэтому эта женщина будет у нас в доме, будет тебе готовить, будет ходить с тобой гулять…

Мама (резко меняет тон.)

Вы уволены. Покиньте мою комнату. Я сказала, что мне никто не нужен.

Кенозис

Когда Эмили Дикинсон потеряла всякую надежду, что из Бостона придет письмо или хотя бы какая-то весточка, она отказалась от намерения вновь туда поехать, как планировала раньше, и сообщила об этом своей семье. «Теперь я буду молчать», — подумала она, распаковывая дорожный кофр. Так Антон Павлович много лет спустя прекрасно сформулирует ту же мысль и вложит ее в уста одной своей героини, которая скажет: «… Теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший… молчание… молчание…»

Потом Эмили села за стол с намерением написать стихотворение, но поскольку была взволнована, ей это никак не удавалось, она только записала в дневник некоторые мысли, от которых не могла освободиться, но которые, когда она опять будет в состоянии писать, ей пригодятся.

«Мое терпение, — записала она, — достигнет совершеннолетия, умножится тайное значение пифагоровых чисел, замкнутся круги воспоминаний, опадет листва и в тысячный раз наступит осень, а я продолжу молчать. Если я совершаю поступки, движимая истинной любовью, то она безусловна и все перенесет, поэтому и нет нужды что-либо говорить. Легко ли это? Нет, но пути назад теперь нет. Я должна жить в немоте, не-владении и не-милости. Кто-то и так должен. Каждый получает по мере своей или по заслугам, а мне, похоже, выпало прекратить напрасно тратить слова и отказаться от своих мыслей, потому что они ослабели, как дохлая кляча. Последовательность во всем, и мои поступки пусть тоже замолчат».

Следующие несколько дней поэтесса никого не принимала, ни с кем не сказала ни слова, и вообще не выходила из комнаты, что сильно расстроило ее близких, а горожане сплетничали, узнав об этом от прислуги. Поэтому позже в биографии поэтессы написали, что она была эксцентрична и замкнута.

Конфиденциальность

Мама

Не могли бы вы дать мне телефон моей дочки?

Дочка

Что?… Мама, я твоя дочка.

Мама

Так дай мне телефон. Мне надо спросить